Метет по бескрайней степи сухая снежная поземка. По наезженной дороге через застывший Урал тянется санный обоз. Возницы, в тяжелых овчинных тулупах, стоптанных, неуклюжих валенках, идут вдоль обоза, тревожно поглядывают в сторону домишек, прижатых к земле снежными шапками. Там крепость Магнитная, но выглядит она обыкновенной деревушкой, заброшенной в безжизненной, холодной степи.

Тревожатся мужики не без основания. Завидев обоз, станица приходит в движение. Казаки торопливо выводят из ворот коней, вскакивают в седла и мчатся наперерез скрипучему медлительному обозу. С гиканьем налетают они на обозников, опрокидывают сани, высыпают руду в снег. Мужики пробуют сопротивляться. Тогда их избивают, связывают, увозят в крепость и запирают в амбаре у коменданта.

Долго ждут обоз с рудой на Белорецком заводе. Останавливается домна, злится и лютует управляющий, остаются без работы, а стало быть, и без хлеба заводские люди. Наконец сам управляющий садится в теплую, под медвежьей шкурой кошевку, наряжает с собой стражу, мужики взваливают на сани пару бочек хлебной водки, и еще один санный поезд отправляется в путь.

Три дня казаки пьют и поют песни, комендант принимает подарки и любезно обещает, что такого больше не повторится, что теперь уже дружба казаков с заводскими будет крепкая. Узников отпускают. Под окрики управляющего они снова долбят у подножия горы Магнитной серые, с тусклым отливом глыбы руды, грузят их в поставленные на сани огромные плетеные корзины, и обоз снова тянется к Белорецку.

В одну из таких поездок увязался за заводскими мужиками станичный парень Степка Васильев. Что толкнуло его от привольной казачьей жизни в заводскую каторгу, никто и понять не мог. Поговорили о нем в станице, поудивлялись и забыли. Услышали потом станичники, что женился он на рослой белорецкой девке - дочери старого горнового.

А лет через тридцать пришел ночью в станицу чужой человек, постучал в ставень крайнего дома, попросился на ночлег. Хозяин отказал и закрыл дверь на третий засов. Тогда человек назвался Енькой - сыном Степана Васильева. Хозяин помешкал еще, но из любопытства пустил, и Енька прожил в станице две недели.

Он был разговорчивым и приветливым, походил на отца кроткими серыми глазами, чистым высоким лбом, непокорным русым чубом. Енька рассказал, как жутко и нелепо умер отец: поскользнулся на литейном, свалился с кучи формовочной земли и упал, распластавшись, в огненный ручей металла. Станичники ахали, слушая о страшной, невыносимо тяжелой доле заводских людей. Енька говорил зло, взволнованно, и в кротких глазах его зажигались холодные огоньки ненависти.

Однажды хозяин поинтересовался, почему все - таки Енька пришел в станицу, надолго ли, зачем и куда дальше держит путь. Еньке эти вопросы явно не понравились, и он отмолчался. А потом поползли по станице тревожные слухи, что мутит Енька головы молодым станичным парням, читает им какие - то мудреные книжки, уговаривает поддержать белорецких рабочих, когда те выразят наконец хозяевам свое недовольство.

Сытые, зажиточные казаки приняли эту молву с беспокойством. За Енькой стали следить, сыновьям» запрещали с ним знаться и, наверное, донесли на него, потому что приехали из Белорецка «казенные люди», скрутили Еньке за спиной руки и увезли. Через год казнили его в Екатеринбурге.

Долго жалели славного, приветливого «рабочего человека» станичные парни. Кляли доносчика и утверждали, что ничего плохого не было в Енькиных разговорах. Просто был он, пожалуй, «не от мира сего»: говорил горячие и не совсем понятные слова о свободе и равенстве всех людей, о том, что нет пока на земле справедливости, нет красивого, радостного труда...

Мне вспомнилась эта история, рассказанная старожилами казачьей станицы, наверное, потому, что случай столкнул меня с тезкой и однофамильцем Еньки Васильева. Мне даже показалось, что этот тезка очень похож на того заводского парня из Белорецка. Добрые серые глаза, высокий открытый лоб, светлые, будто пшеничные волосы.

Он стоял на пешеходном мосту, перекинутом над территорией Магнитогорского металлургического комбината, и внимательно, по - хозяйски смотрел на высокие, задымленные корпуса цехов, стальные переплетения железнодорожных путей, составы с горячими слитками, широкие асфальтированные дороги, скверы, аллеи... Мягким черным крылом прикрыла Магнитку осенняя ночь, и комбинат озарился тысячами огней, словно высыпала на него чья - то гигантская и щедрая рука пригоршню драгоценных самоцветов. Подмигивали внизу зеленые, желтые, красные глаза светофоров, вспыхивали синие маневровые огни. Парень показывал на багровое зарево над вторым мартеновским цехом и с удовольствием объяснял:

- Это на десятой печи... Выпуск.

До смены оставалось полчаса, и Евгений не торопился. Прислушивался к гулу тысяч умных и сложных машин. По тому, как поднимался над трубами дым, вырывалось вдруг багровое пламя или светился холодной сине - зеленой свечой горящий газ, Евгений угадывал, в какой стадии плавка.

На восьмой печи шла заливка чугуна, на одиннадцатой - доводка плавки. А когда сталевар Иван Березовой, в бригаде у которого работает Евгений Васильев подручным, принял смену, подходила к концу плавка и на тринадцатой печи. Чернявый, коренастый, полный энергии, Березовой осмотрел показатели приборов, через глазок заслонки заглянул в огненную, гудящую печь. Евгений взял пробу и, ухватив щипцами похожий на маленькое солнце кусочек раскаленного металла, понес его в лабораторию. Через несколько минут старшая лаборантка деловито сообщила по радио:

- Тринадцатая печь! Тринадцатая печь! Углерода - восемнадцать, фосфора - двадцать три.

Заданная марка выдержана, плавка готова. Евгений и первый подручный Иван Сорокин надевают поверх спецовок толстые ватники, берут лом, отправляются на другую сторону печи пробивать сталевыпускное отверстие. Мощные краны уже поднесли к развилке стального желоба гигантские ковши.

Это священный момент: выпуск плавки. И хотя во втором мартеновском цехе много печей и циклы плавок чередуются один с другим, хотя мартеновцы постоянно видят пышущий нестерпимым жаром металл, у печи собираются и мастера и ответственные за приборы. Заглядывает на секунду и сам сталевар, хотя он занят в этот момент заправкой печи: готовит ее для следующей плавки, Евгений пробивает отверстие, и в цехе становится ослепительно светло. Густой багрово - огненный ручей падает в ковш, и со дна его поднимается звездная буря ослепительных брызг. Брызги разбиваются, дробятся, взлетают высоко к фрамугам, падают оттуда сказочно красивым дождем. Через синие стекла металл выглядит бледно - голубым, невесомым сгустком нежной, туманной дымки, какой иногда прикрывают свои горбатые спины старые Уральские горы. Это хорошо, когда голубой. Значит, металл «горячий», значит, удалась плавка. А если случится сталевару увидеть сквозь синие очки белый кипень, будто мечутся в ковшах вспененные морские волны, - плохой признак: металл «холодный». Но такое случается крайне редко, а на тринадцатой печи вообще исключено.

Выпуск окончен. Заключенная в двухсоттонные ковши, покрытая остывающей шлаковой коркой плавка поступает в распоряжение разливщиков. Березовой подходит к доске, на которой отмечаются данные плавок, и спокойно выводит мелом в графе «время ведения плавки»: «11 часов». Скоростная...

Парни с комсомольско - молодежной тринадцатой печи задают тон мартеновцам всех трех цехов. Пятый год держат на комбинате первенство, берут самые высокие обязательства, выдают тысячи тонн сверхпланового металла. Скоростные плавки у них - обычное явление.

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.