У председателя колхоза Романа Арефьевича Киселёва лицо тронулось весельем.

- Фёдор Ильич! - кричит он, подойдя к оконному простенку сруба. - Окажи милость, поди сюда!

Стук топора смолкает. Через минуту, отирая руки о голубоватую выцветшую рубаху, появляется маленький, подбористый старик с торчкастыми, овсяной светлости волосами и седыми рыжеватыми усами, опущенными книзу, как у картинного запорожца.

Оказывается, «дед Федюша», «старичок один» и «Ильич» объединяются в одном лице представшего перед нами колхозного плотника Фёдора Ильича Коростелёва. Впрочем, он возражает против единоличной славы:

- Не во мне дело... Артелью работали...

- Знамо, артелью, - соглашается Киселёв со снисходительной улыбкой. - А только ж ты всему голова. Кроме того, ты и собственноручно вон сколько хат понастроил!

- Бывало, что и сам, - с довольством щурит глаза Коростелёв.

Корявыми, но быстрыми, ловкими пальцами свёртывает он цигарку. Ноготь на большом пальце сплющен и раздвоен: в молодости, когда ещё не учён был, прихватил топоришком. Осталась мета на всю жизнь. Затянувшись и выпустив голубоватый дымок, говорит:

- Шутка ли, сто пятьдесят две хаты попепелилось! И главное, от моей занялось... И с того я почуял себя вроде как виновным. «Ладно, - думаю, - ничего... были бы руки, а дома будут!» Ну и, конечно, как немца погнали, я вылез из ямы, так и почал плановать насчёт стройки. Умишком раскинул, с чего и как начать. Советская власть навстречу пошла - лес отпустила, сколько надо. Наперёд я один строил, на избу сорок дён положено, - бывало, и в тридцать сгонял. После подобрал артель, пяток человек: дело быстрее пошло: за неделю - хата. Ученичков сыскал шустрых, смышлёных. Взять вот Шатрёнка... Эй, Василь!

Мы ожидаем, вот явится вихрастый паренёк, а видим солидного старикана. Василия Ветчинова, по прозвищу «Шатренок», лет уж за пятьдесят ему далеко; к войне не гож был, плотником стал...

- В таком же роде и другие четверо. Дружно отделали вот уже пятьдесят семь четырёхетенок, ставили и пятистенки. Что же ещё сказать? Дело простое. Хата готова - клади в карман полторы тыщи рублёв с хозяина и от колхоза восемьдесят трудодней. Жить можно!

Фёдор Ильич, немножко рисуясь, выпячивает грудь и даже чуть приплясывает молодцевато на своих коротких ногах, обутых в бурки.

- Зачем ты на себя наговариваешь, Ильич? - вступает в разговор пожилая женщина в белом с застиранными василёчками платке. - «Полторы тыщи»! А разве ты с меня взял хоть копейку?

- А что с тебя взять-то? Вдова, семеро писклят...

- А с Амосовой взял? - спрашивает Киселёв.

- Да ладно! - отмахивается смущённо старик. - У неё муж на фронте погиб, опять же дети... Куда с неё брать? Ей надо своих достать да помочь.

- Со многих он ничего не брал. Дед хороший! - заключает председатель колхоза с задумчивой серьёзностью, а его слово веское: он был партизаном в Дмитриевском отряде Беспарточного, освобождал Курск, в лихие годы познал цену людям.

- А ты расскажи им ещё, - пристаёт к плотнику с доброй улыбкой пожилая женщина, - как себе в последний черёд хату клал. Сколько народу уже в своих домах зажило, а он, знаете ли, - обращается к нам женщина, словно собираясь уличить старика в поступке, который тот старается утаить, - он, верите ли, со своей старухой всё в погребе загорал. Да, да! Пусть-ка он об этом расскажет!

Федор Ильич всё более смущается; мнёт в пальцах цигарку, затягивается так, что надсадно кашляет, затем вытирает нос подолом рубашки, обелесевшей от пота.

- Верно, конечно, что в погребе проживал... Один ведь с бабкой... Не к спеху было.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.