Конечно, если говорить по совести, то не так уж нам были нужны эти водолазы: подумаешь, небольшая намотка на винт... Ну и что? Плавали с ней две недели и еще столько бы проплавали! А вот то, что пятый месяц на промысле пошел и погоды сплошь штормовые - ни помыться толком, ни вздохнуть, и С рыбой к тому же плохо, - это да! Попробуйте сами несколько месяцев на качелях прожить-еще не такое придумаете... Словом, скучно зимой в Северной Атлантике. Ну, а тут еще на календаре тридцатое число, Новый год через сутки. Мысли всякие, сами понимаете... Просто удивительно, сколько у капитанов появилось самых неотложных дел, связанных с заходом в какую-нибудь тихую бухточку! На вечернем радиосовещании жалоба за жалобой. Одному приспичило притирку клапанов делать, другой все про уголь для камбуза бубнит: что ж, мол, Новый год не только без шампанского, но и без угля? У третьего вообще срок регистровых документов кончился... А наш Акимыч насчет намотки все больше на инструкцию напирал; была действительно такая инструкция... Короче говоря, дал нам начальник флотилии «добро» на заход в Фугле-фьорд, и побежали мы вовсю к островам. Фареры ведь для наших рыбаков как дом родной: и ремонтируются там, и плавбазы под островами от штормов отстаиваются. Утром вошли мы в пролив Дьюпене. Акимыч хоть и подобрел заметно, но все ворчал по привычке и из рубки не вылезал.

- К концу рейса я, - говорит, - штурманам доверять уже никак не могу: у них в голове наташки... Начудят что-нибудь, а мне расхлебывать. А чего там начудят, когда тут и с закрытыми глазами пройдешь: шпарь прямо по «проспекту» меж островов, и второй «переулок» направо... Кажется, даже овец знакомых стали узнавать на скалах, не говоря уж об остальном! Овец много. Они да еще, конечно, рыба - вот вое, чем здесь люди могут жить. Представьте себе идиотское нагромождение камней по пятьсот метров высотой, самой причудливой формы, временами совершенно отвесно встающих над морем, - это и будут Фарерские острова. Лежат они в стороне от больших морских дорог, только рыбаки да китобои и заглядывают сюда. Деревья не растут: холодно. Круглый год ветра и туманы, круглый год шумит вокруг океан. Суровая земля. Недаром ее когда-то именно викинги заселили. Но вообще-то чудаки они были, наверно: где только ни плавали, а тоже вот нашли себе место овечек разводить. Я люблю музыку, особенно джаз хороший, но прямо скажу, хоть это и смешно, может: когда поболтаешься вот так, как мы, а потом услышишь, как якорь-цепь на брашпиле загрохочет, уходя в воду смычка за смычкой, так этот лязг ее красивей любых мелодий покажется. Встали мы на якорь, дал я в машину «отбой» и вышел на палубу. Тишина, петухи поют, травой свежей пахнет - голова кружится! В вершине бухты городок крохотный, тоже Фуглефьорд называется, домики аккуратные такие, разноцветные. Наших судов с полдюжины стоит по всему фьорду (мы-то у самого выхода). Ребята, конечно, все на палубе, тоже носами тянут, вздыхают; между прочим, уже спорить стали, с каким судном сначала кинокартинами меняться. Надо сказать, что на каждом судне обязательно какая-нибудь всеобщая страсть укореняется. На одном все, от камбузника до капитана, академики по части «козла»; на другом вся команда модели яхт и шхун мастерит, за пять месяцев целый флот соорудят; на третьем прямо контору «Заготпухперо» открывают: весь рейс глупышей ловят и ощипывают (изделий из этого пуха я что-то никогда не встречал); на четвертом, скажем, шахматы в особом почете: чуть ли не на вахту с доской под мышкой выходят. Ну, а у нас это место кино занимало. Послушать наши разговоры, так можно было подумать, что рейсовое задание нам не по вылову сельди установлено, а по просмотру кинофильмов. Но на этот раз Акимыч твердо сказал: - До вечера никакого кино. Новый год так Новый год. Сначала мокрая приборка, после обеда баня. И пошла работа. В коридоре, в кубриках - пар от горячей мыльной воды, швабры мелькают, ведра стучат. Боцман во все щели залезает: не осталась ли где еще «морская пыль» (так у нас деликатно грязь называли). Одного матроса дополнительно на камбуз выделили: там тоже аврал. А мы с Пушкиным - это старпом наш - разобрали все штурманское хозяйство, залезли на верхний мостик, чтоб никому не мешать, и занялись стенной газетой «Пеленг» (самая настоящая у нас стенгазета была, по большим праздникам выходила). Между прочим, Пушкина нашего вдобавок Александр Сергеич звали, и вообще с ним на этой почве всякие истории случались. Один нервный капитан даже начальству пожаловался, когда ему сказали, что аварийный акт Пушкин подпишет. Ну, это так, к слову. Фарерцы по случаю праздника приоделись, гуляют по берегу, и около кирки (в кирку что-то не особенно заглядывают) мальчишки носятся: занятий в школе нет. По горам весь день новенький красный автобус бегает: гостей, наверно, развозит. Втянулась в гавань пара местных тральцов, только ошвартовались - команды с них как языком слизнуло, без бинокля видно было. А чуть погодя тихо так, корректно вполз датский сторожевик: тоже решил под Новый год от трудов отдохнуть. Пообедали мы, попарились в бане (механики пару на этот раз не пожалели) и снова залезли с Пушкиным на мостик газету заканчивать. Сидим, покуриваем, вдруг слышу: уключины скрипят. Идет мимо нас на выход из фьорда лодка, большая такая, тяжелая, а на веслах девушка, вернее, девчонка совсем. На корме старик веслом правит. Девушка в белом свитере с рисунком каким-то, а старик, даром что праздник, плоховато одет.

- Смотри, Сашка, - говорю я Пушкину, - может, твои знакомые плывут! А дело в том, что у старпома нашего такой невероятно общительный характер был, что повсюду он раньше всех познакомиться успевал и всех знал. И главное, ведь относительно свободно - без словаря - он только русским языком и владел! Я-то знаю, что у него в мореходке по английскому больше тройки не бывало. И потом как в мореходке язык учат? С лоцманом объясниться, карту прочитать... Глянул Пушкин, и что вы думаете? Действительно, сложил ладони рупором и кричит:

- Инга! Инга! Салют! А Инга эта самая смеется и рукой машет.

- Старик Тоомасен с дочкой треску ловить пошел, - объясняет мне Сашка. - Без нее он уж в море не выходит, больной совсем. Ну, думаю, не от хорошей жизни они под Новый год, когда все отдыхают, за треской отправились. Даже обидно как-то за эту Ингу стало. Небо между тем нахмурилось, и в фьорд с моря задувать легонько стало. А когда в 20.30 в салоне все собрались, то уже порядочно посвистывало. Судовое время у нас гриничское было, но Новый год мы всегда по-московскому встречаем - так уж повелось, не хочется на три часа отставать. Оно как резина, время-то. На запад идешь - растягивается вроде, а потом ведь по дороге домой все равно эти три часа отдать придется... Сели мы, значит, за столы, мытые, бритые, при полном параде все, Акимыч из-за галстука шею повернуть не может, и видно по лицу, что всякие слова по этому поводу про себя произносит. На переборке свеженький номер «Пеленга» красуется, а на столах и торт настоящий, и пирожки, и апельсины (ими в тот год на промысле снабженцы картошку все норовили заменить). Одно лишь плохо: из динамика ничего, кроме хрипа и треска, не слышно: далеко Москва, да и погода, видно, мешала. Досталось, конечно, от всех радисту, тем более, что уже дней пять, сколько он с берегом ни пытался работать, все напрасно: проходимость, видите ли, у него никудышная... Так что новогодних телеграмм почти никто не получил, и от этого думы разные еще больше одолевали. Хотя как в море не думать обо всем? Ночью, когда еще к островам шли, поднялся в рубку Вася Никулин. Сам он из-под Смоленска, третий год в Атлантику матросом ходит.

- Чего не спишь? - спрашиваю.

- Не могу, понимаешь. Душа болит. Помолчал, закурил а продолжает:

- Снег сейчас у нас, бело все, морозец... Сестра, наверно, на праздник приехала - она в Бауманском учится. От Смоленска до Москвы рукой подать: ночью сел в поезд - утром, пожалуйста, вылезай... А Вася ведь даже неженатый. Впрочем, боль-ше половины у нас неженатых-то в команде было... Без пяти минут девять по нашим часам поднялся Акимыч и, как положено капитану, поздравил всех с наступающим годом. Речи он не мастер говорить, если только это каких-нибудь упущений по судну не касается, но все хорошо его поняли.

- Вот мы все сейчас здесь собрались, - сказал он. - Все мы работать сюда пришли, в море, и понимаем, для чего это надо. И друг друга знаем как облупленных. Так что, я думаю, как ловили мы неплохо, так и рейс этот закончим с честью. До дома нам не близко, сами знаете, недельный переход, но мы сейчас вместе со всеми. Словом, с Новым годом! И еще за тех, кто на берегу! Тут из динамика вроде куранты немного донеслись, встали мы и чокнулись. Тост этот, правда, первым и последним был, так как имелась у нас одна лишь бутылка красного вина (ее каким-то чудом Акимыч сберег), а сами понимаете, что это такое на двадцать пять моряков: сплошная символика, так сказать, абстракция даже. Надо заметить, что в каюте у меня посылка с базы на сто двадцатый, Володьке, лежала, и на ней приятным таким женским почерком «Осторожно: стекло» написано было. Ребята косились, конечно, но не мог же я чужую посылку открыть, в самом деле! Ну, сидим мы, жуем пирожки и апельсины, кока хвалим, стармех со вторым механиком уже давний спор возобновили: кто виноват, что в порту какие-то там шланги сдали, Пушкин очередной необыкновенный случай рассказывает, и хоть никто не верит ему, но слушают все... А я гляжу и думаю: до чего же славные ребята здесь собрались! Вот бригадир Петя Буйный сидит - самый застенчивый человек на судне. Но когда Никулина во время штормовой выборки сетей за борт утащило, то он, как был, в сапогах и проолифенке, за ним бултыхнулся и в воде ножом поводцы порезал. Вот Вано; он в Атлантику из Батуми попал, все о Черном море вспоминает, а между тем на палубе всегда первый, за самую трудную работу хватается. Рядом с ним татарин Серазиев, матрос первого класса, на штурмана будет учиться, уже высоты солнца сам берет. И хоть, понятно, ни о каком хмеле и речи не могло идти, в голову все слова какие-то красивые лезли, романтика моря, словом... Наверное, все же нужно иногда вот так от трудовых будней, как говорится, отвлечься и подумать обо всем. Иначе что остается? Курсы, обсервации, «вахту принял», «вахту сдал», сегодня пять тонн рыбы, завтра десять... Производство, своеобразный «мокрый цех» - и только. А ведь это не так. И не в том дело, что вокруг океан, стихия, нет. Просто работа эта от человека многого требует, и очень надо ее любить, чтобы на все это пойти. На берегу, где бы человек ни работал, у него всегда для контраста что-то другое есть: у кого садик, у кого футбол или в конце концов просто с женой в кино сходить... И ведь жизнь-то от этого легче становится! А в море только одним делом живут: завопит среди ночи авральный ревун - и снова ты на службе... Зато и человек здесь весь на виду, никакая темная душонка долго скрываться не сможет. И еще пришло мне в голову тогда, что часто мы над привычными словами перестаем задумываться, вернее, чувствовать перестаем, что за ними. Говорят вот, что судно - кусочек советской территории. Правильно, конечно! Но что это значит по-настоящему-то? Вот стоим мы у чужой земли, за тысячи миль от своего порта. Двадцать пять человек на невзрачном рыболовном траулере - тридцать метров от носа до кормы, семь шагов поперек. А рядом люди живут, по-разному живут: и хорошо и плохо, не в этом дело. А в том, что все здесь, на нашей палубе, определяется совсем иным, иными законами, чем, скажем, вот в этом симпатичном городке с разноцветными домиками. И эти законы наши, порядок наш, незыблемы, будь нас даже в пять раз меньше, потому что все мы действительно плавучий кусочек нашего большого мира. Может быть, и не так вот отчетливо подумалось мне тогда, но в общем-то так. Пушкин тоже травить перестал, на иллюминатор темный поглядывает. Потом стакан отодвинул и из-за стола вылез.

- Грустно мне что-то на пустую тару смотреть. Пойду лучше узнаю, как там на улице. А ветер все усиливался, Акимыч приказал второй якорь отдать. Через полчасика поднялся и я в рубку. Темнота, вдалеке огни судов качаются, волна мелкая, но свирепая, а нас у выхода из фьорда словно в огромной аэродинамической трубе продувает, дрожит судно всем корпусом... И вдруг ударило, захлестало, в десяти шагах ничего не видно: снежный заряд налетел.

- Как ты думаешь, - спрашивает Пушкин, - успела Инга с отцом вернуться?

- Что ты, - говорю, - конечно, давно где-нибудь на берег вылезли; они здесь погоду получше нас с тобой знают!

- Да, уж если не успели, теперь им не вернуться. В море дает - будь здоров. Кончился один снежный заряд, через несколько минут ударил следующий, еще сильнее. И тут мы услышали внизу крик. Пушкин палубную люстру включил - и наружу; все за ним. Смотрим, колотит о наш борт лодку, в ней воды полно, и два человека там. Не сразу я Ингу узнал: промокшая, лицо снежной крупой посечено, цепляется за фальшборт руками, а они красные, распухшие... Втащили мы и ее и старика на палубу, отвели в салон. Дали что. было переодеться, их вещи в машинную шахту повесили. Но все равно дрожат оба, особенно старик (кстати, вгляделся я - не такой уж он старый, шестидесяти нет, наверно, но согнутый весь). Сашка на меня посмотрел, а я уже и сам сообразил, кинулся в каюту. Отодрал верхнюю фанерку у посылки: яблоки, теплые носки, одеколон... И, ясно, бутылка вина, бутылка «Столичной». Володька где-то без них Новый год встретил... Отошли немного наши гости, но разговор плохо идет: фарерского языка никто из нас, конечно, не знал, датского тоже. Старик Тоома-сен по-английски говорит, с ним Акимыч кое-как объясняется да Пушкин в основном междометиями и жестами. А Инга какая-то притихшая сидит. В общем, поняли мы так приблизительно: сначала вдоль берега задуло, и они никак в фьорд не могли войти, весло потеряли. Потом долго бились, чтоб их на камни не выбросило, когда ветер повернул, еле-еле входа в фьорд достигли, и тут уж их погнало вовсю прямо на нас... Старик нового перемета лишился, несколько раз он это повторил. Инга на него смотрит и, видим, чуть не плачет. А Акимыч спрашивает: почему сегодня за рыбой пошли они, праздник ведь? Тоомасен помолчал и неохотно что-то стал говорить. Понял я только «мани», деньги то есть, и еще Ингу он помянул. Немного погодя еще что-то сказал, улыбнулся и на большие часы в салоне показывает.

- Старик говорит, что, несмотря ни на что, он рад встретить Новый год с русскими рыбаками, - перевел нам Акимыч. Переглянулись мы, и неловко как-то стало: что ответить? И так у них на душе погано: трески не добыли, перемет потеряли, сами чуть не погибли... Лишь боцман один, как услышал, засмеялся:

- Вот чудак-то! Мы ведь встретили уже! Акимыч только крякнул, а Пушкин из-за спины боцману кулак показывает и - вполголоса:

- Молчи, дура... Как будто они понять могли. Кивает Акимыч Тоомасену: йес, йес, - и между прочим так, не глядя, коку приказывает:

- К двенадцати все, что есть, на стол. Соображай. Только он это сказал, ссыпается сверху вахтенный и докладывает:

- Полное светопреставление началось. Якоря поползли! А мы уж и сами чувствуем, как судно дергать стало. Акимыч наш спокойно поднялся, извинился и тихим голосом с ленцой даже эдакой говорит:

- Готовить машину. Боцман, Никулин - к брашпилю! Серазиев - на руль! Остальным не расходиться. Занимай, Пушкин, гостей. А старик окончательно отошел, разговорился, Сашку по плечу хлопает. И тот тоже ему что-то доказывает по-русски пополам с английским, так, что ни Тоомасен, ни мы не понимаем. Между тем я слышу: вахтенный механик главный двигатель пытается запустить - раз, другой, третий... И все ничего не получается. Что за черт? Ребята уши навострили, но виду не показывают. А всем понятно, конечно, чем это пахнет в данной ситуации: не удастся ход дать - приложит о камешки, и будут тогда наши пирожки рыбы доедать... Старик Тоомасен тоже забеспокоился было, но Сашка смеется и ладонью машет: чепуха, мол. И продолжает гостям объяснять, какая у него дочка полгода назад родилась. Показывает руками, будто качает, губами чмокает, расплылся весь. Сделал маленькую паузу и тем же разнеженным тоном через плечо стар-меху:

- Чего застыл, как дохлый кашалот, когда твоя вонючая керосинка скисла? Иди крути там чего-нибудь, успеешь байки послушать... Спать поменьше надо. Стармех от такой наглости только рот раскрыл: как-никак, а все-таки старший механик, - но улыбнулся мило и бочком из салона. Снаружи гудит все, не видно в иллюминаторы: может, мы у берега уже? Сидим, как на иголках. Пушкин и моториста в машину отправил.

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.