Николай Бауман

«Не придется мне воевать с турками, если бы даже осуществились мамашины предположения в области политики. Другая война не только предстоит, но и началась у меня. Война с одиночеством... прямо и храбро гляжу на своего несложного, бесстрастного, но зато действительного неприятеля, на оводы тюремной камеры. План кампании выработан, тактика изобретена и проверена, и я выступаю на поле сражения, твердо надеясь вести победоносную борьбу».

Он просидел в крепости девятнадцать месяцев. Здоровье его ухудшалось. Заклиная директора департамента полиции именем его детей, мать Николая умоляла перевести сына хотя бы в дом предварительного заключения. Ей отказали. 30 декабря 1898 г. его направили по этапу в город Орлов, Вятской губернии, под гласный надзор полиции.

Бауман недолго беспокоил вятскую полицию. Примерно через год он исчез из Орлова и не только из Орлова, а и вообще из полицейской империи Романовых. Мы находим его в Женеве. Он бежал из ссылки в Швейцарию.

И здесь, примкнув к группе Левина, получил боевое задание от Владимира Ильича и занялся распространением нелегальной газеты «Искра».

Распространять боевую газету в те годы было нелегко. За нее расплачивались свободой. Газета собирала вокруг Ленина все живое и сильное в тогдашнем рабочем движении. Она называлась «Искрой», но жандармы боялись ее как огня. Помощники Ленина перевозили ее через границу в хитроумных чемоданах с двойным дном, в подошвах ботинок, в жилетах, в специальных поясах, облегавших тело, подобно корсетам. Невидимая для врагов, вездесущая, воспламенившая сердца искрами ленинских слов, эта газета просачивалась через все границы, заставы, засады. Она попадала в руки рабочих. Под ее влиянием рабочие организации отворачивались от экономистов, трусов, предателей пролетарского дела. Со всех сторон: из Казани, Курска, Екатеринослава, Орехово-Зуева, Петербурга, Москвы - летели донесения о том, что комитет за комитетом присоединяется к ленинской «Искре».

Бауман руководил ее распространением. Он был одним из виднейших ее агентов. Он часто переходил границу. Он приезжал в Москву. За ним следили сыщики. Москва кишмя кишела шпионами.

И вот рабочие не всегда признавали Николая Баумана своим человеком: они видели перед собой элегантного джентльмена, одетого безукоризненно, даже чересчур модно. Какое отношение этот красавчик имел к делу рабочих? Однако, перекинувшись двумя словами с «джентльменом», рабочие открывали в нем только прекрасного конспиратора. Под модной одеждой скрывался большой друг, посланник самого Ленина. Тут же он нагружал доверенных людей транспортом «Искры», а между делом выспрашивал о положении на местах. Он окрылял людей своей энергией. Его нельзя было не любить.

По пятам его шли шпионы. Чувствуя их за спиной, он едет однажды в Киев, затем в Воронеж, выходит из вагона в Задонске и остается один в чужой, незнакомой местности. На нем щегольской костюм городского человека. Все обращают на него внимание. Он бредет по дороге. Ему нечего есть. Он устал, измучился. Никто не может ему сказать, где ближайшая станция железной дороги. Все относятся к нему подозрительно. Он тоже боится каждого встречного.

Так Бауман приходит в село Хлебное, в Воронежской губернии. Заходит к местному врачу Вслежеву, единственному здесь культурному человеку. Просит содействия, наконец, просто пищи. Врач сухо отказывает, заявляет, что обед будет готов через три часа, несколько раз исчезает из комнат. Когда Бауман уходит от врача, его тут же хватают жандармы.

Киев. Лукьяновская тюрьма. Здесь же сидят Осип Пятницкий, по прозвищу «Пятница», Максим Максимович Литвинов, по прозвищу «Папаша», здесь сидят многие из охваченных жандармами агентов «Искры».

Бауман с головой окунается в споры и дискуссии с эсерами и экономистами. Тюрьму он, этот неутомимый, общительный человек, готов превратить в политический клуб. Политические заключенные создали в тюрьме свою колонию. Душой ее был Николай Бауман. Его прозвали «балериной»: он смешил всех, подражая балетным танцам. Он шумел, затевал хороводы, играл в городки. Он приучал часовых к трескотне, к песням и играм среди заключенных. Все это он вытворял не только для увеселения собственного и товарищей. Он шумел совсем по иным причинам. Под прикрытием этого шума одиннадцать заключенных готовились к побегу. Оии угощали часовых и надзирателей вином и лакомствами из передач. Оии вопили истошным голосом, ломая комедии и представления. Они «водили слона»,

становясь друг другу на плечи, так что стоящий наверху мог забросить «кошку» на стену. Бауман бил в жестяную банку, как в барабан.

18 августа 1902 г. часть заключенных отвлекла надзирателя Сулиму в корпус тюрьмы. Остальные шумели. Бауман бил в барабан. Часовой, подпоенный снотворным напитком, хрипел, бился на земле с платком во рту. Заключенные «водили слона». Они забросили на стену «кошку» я лестницу. Осип Пятница скользил по ней по ту сторону тюремной стены. Он до крови разодрал себе руки. Он держал лестницу, пока остальные спускались.

Во дворе уже били в колокол. Часовой поднял тревогу. Но в тюрьме к тому времени стало одиннадцатью заключенными меньше.

Вскоре Бауман был за границей. Он с жаром принялся вместе с «искровцами» за подготовку II съезда партии. Он принял в нем участие под фамилией Сорокина. Сторонник ленинского большинства, он сражался потом с врагами рабочего класса на съезде заграничной лиги русской революционной социал-демократии.

Затем, по указанию Ленина, Николай снова едет в Москву. Он один из организаторов Северного бюро ЦК, позже - секретарь Московского комитета.

Он устраивал тайную большевистскую типографию. За ним уже следили. Сыщики окружали его квартиру. Он обменялся костюмом с рабочим типографии Куфряшевым. Напрасно: его не выпустили из квартиры. 19 июня 1904 г. он был схвачен жандармами.

И снова тюрьма - в третий раз.

В своих письмах отец пытался «усовестить» Николая, удержать его от революционной работы. Бауман отвечал:

«Вы... советуете мне в прошлом письме свернуть с моей дороги. Если бы я поступил таким образом, то бросил бы себя в пропасть самых ужасных, неизлечимых мук. Нет, милый, дорогой папа, постарайтесь вникнуть в мое сердце, и вы поймете, что иначе я не могу жить: мой путь давным-давно намечен, свернуть с него - значит убить свою совесть... Последнее же - самое ужасное преступление, для чего нет искупления. Если бы вы могли видеть меня сейчас, то я уверен, к вам никогда не вернулась бы подобная мысль, вы благословили бы меня идти дальше и оставаться самим собой».