На тигриной тропе

В размножении тигров тьма неизученного. Особенно темным этот вопрос выглядел по сравнению со львами, у которых все было ясно, как солнечный африканский день. А потому тропление тигрицы, изучение ее поведения, подчиненного выкармливанию и воспитанию потомства, доставляло ученым не только много хлопот, но, наверное, и не меньше радости. Наблюдения, размышления и, наконец, еще одна запись о тигре. Четкая в своей лаконичности: «Потомство тигрица приносит в самом глухом и неприступном месте. Новорожденные весят 800- – 1000 граммов. Глаза и уши открываются через две недели. Из логова вылазят в месячном возрасте. Молоко сосут 5 – 6 месяцев, но к мясу приобщаются с двух месяцев. До полугодового возраста мать носит своим малышам свежее мясо в логово, позже начинает водить их от одной добычи к другой.

Мерзлое и закисшее мясо есть не позволяет. С двухлетнего возраста охотятся с матерью, которая учит чрезвычайно терпеливо и мастерски. Самец какого-либо участия в воспитании потомства не принимает...»

Гора интереснейших наблюдений уже позволяла им оставить скитания по тайге и засесть в тиши кабинетов за диссертации и книги. Но Юдакову все чего-то не хватало: то надо уточнить, это проверить, еще раз посчитать, посмотреть, убедиться. А Николаев не спорил, соглашался, хотя и не всегда мог сопровождать своего друга.

В тот злополучный день 9 января 1974 года Анатолий Юдаков один выехал на стационар, надеясь «добрать» материал по тигру-самцу, наблюдений за которым было гораздо меньше, чем за его подругой. С рюкзаком, карабином, кинокамерой, фотоаппаратом и надеждами на новые встречи и новые открытия пришел он в свое далекое таежное зимовье.

Недалеко от тигриной тропы лет пять назад умер огромный кедр, почти в два обхвата, он завалился на соседний ясень, и тот удержал его на своей могучей спине, напрягшись под многотонной тяжестью. Так и стояли они, два великана, тесно обнявшись своими ветвями. Будто один солдат держал на своих плечах смертельно раненного друга, которого уже не мог спасти, но не хотел и положить на землю. Но бесконечно поддерживать поверженного он все-таки не мог. Толя стоял на тропе, когда ясень неожиданно и оглушительно раскололся вдоль и стал стремительно падать. Юдаков сразу же рванулся в сторону, но ему не хватило какого-то мгновения. Падающий ясень сильно ударил по пояснице, а потом, срикошетив от соседнего дерева, придавил его правое бедро к скованной морозом земле.

Когда затихли треск и грохот и осела снежная пыль, молодого ученого ужаснула глубина свалившейся на него беды. Нога в смертельном капкане наверняка была сломана, тяжесть ясеня огромная, а помощи в этом безлюдье не дождешься.

Назойливо лезли в голову панические мысли, но Толя отшвырнул их и стал лихорадочно обдумывать возможные варианты спасения. А был единственный вариант – ножом высвободить ногу из-под дерева.

Это была дьявольски трудная работа. Коченели руки, ныла ушибленная спина, земля, крепкая как камень, упорно сопротивлялась стали. Но Толя лишь злее сжимал нож:, долбил им землю, щепотками выгребая ее из-под ноги, выбивая камни, перерезая прочные, как железные тросы, корни.

Часа через четыре он все-таки вытащил уже ничего не чувствовавшую ногу из-под ясеня и пополз к домику, разгребая пухлый глубокий снег. Растопив печку, он долго оттирал схваченное морозом тело, потом наложил на сломанное бедро шину из досточек.

Всю ночь он мучился от сильной боли в ноге и пояснице. И от мысли: что делать дальше? И снова был лишь один вариант спасения – выбираться к людям. До ближайшего села четырнадцать километров. Проползти это расстояние по тайге и глубокому снегу невозможно. Оставалось сделать костыли и попытаться на них...

Он сделал-таки что-то похожее на костыли, положил в рюкзак немного продуктов, котелок, фонарик, щепок для разведения костра. А как только забрезжил мглистый таежный рассвет, подвязал ремнями сломанную ногу, оперся на костыли и пошел навстречу своей нахмурившейся судьбе.

Юдаков знал, что первые два километра по густым зарослям будут очень тяжелыми, но, быстро пройдя от домика двести метров по этому самому трудному, как он думал, участку, он решил, что сумеет преодолеть за день все четырнадцать километров, и бросил рюкзак, вынув из него лишь фонарик.

Если бы вдруг поменялись ролями Юдаков и тигр, и зверь стал бы тропить человечьи следы, то он увидел бы очень странное: сначала между следами в снегу, пахнущими человеком, было почти нормальное расстояние, но эти промежутки очень быстро сокращались. Отдыхал человек все чаще и чаще, каждый раз дольше и дольше...

К концу дня он прошел лишь половину пути. Мучительно хотелось есть, пить, согреться, но возможность этого была отсечена предательским утренним мгновением, в которое рюкзак был снят с плеч и сброшен в снег. Нужно было решать: идти дальше или ночевать у костра?

Обдумав свое положение, Толя понял, что не может поддерживать огонь всю длинную, как вечность, холодную январскую ночь. К тому же нельзя было нерационально тратить последние силы. И он, измученный голодом и болью, двинулся в ночную черноту, выхватывая фонариком из темноты маленький круг под костылями.

Шел он будто в полусне, падал все чаще. Иногда ему хотелось уже не вставать, но у него была крепкая, как дубовый корень, воля. Он приподнимался на четвереньках, карабкался на костыли, опирался на них, выносил ногу чуточку вперед, переносил тяжесть тела на нее...

Небо было звездное и равнодушное, а сопки и деревья застыли в настороженной неподвижности. И в морозном безмолвии слышалось лишь частое дыхание загнанного бедой одинокого человека да скрип снега. К этим дыханию и скрипу, казалось, напряженно прислушивались деревья и сопки, потому что тихо и скорбно шел среди них давно и хорошо им знакомый человек. Сильный, выносливый, смелый и умный, любивший и эти деревья, и тайгу, и горы. Жизнь и работу... Угасли звезды, посерело, потом порозовело небо, и наконец выкатился из-за сопок красный диск солнца. Ожили и засуетились дятлы, сойки и поползни. Засверкал искрами чистый снег, зазеленели густые кроны кедров, зашевелились сухие листья на дубах под легкими струями разбуженного солнцем воздуха. Где-то далеко каркала ворона и кричали изюбры, рядом цокала белка. А Толя ничего этого не видел и не слышал, потому что все его мысли были заняты очередным клочком снежной пухлости, который надо было брать приступом.

Когда солнце, уверенно оторвавшись от зубчатого горнотаежного горизонта, покатило на юг и чуточку умерило зимнюю стынь, Юдаков уже не мог идти: двое суток без сна, второй день без пищи и этот невероятно тяжелый путь взяли-таки свое. Он попытался развести костер и не смог. Не смог сломать сухую палку и снег до земли разгрести не смог. Он залез под выворотень, обращенный своей чернотой к югу, сознание замутилось, расплылось и окунулось в темноту...

Ему казалось, что он лежит у костра по ключу Бататяна, вдоль которого особенно часто ходили тигры, и к нему спокойно приближается могучий черно-бело-рыжий красавец, прозванный Ленивым. Он был настолько уверен в себе, что даже кончиком хвоста шевелить, как это делают тигры при волнении, не изволил. Подойдя на десяток метров, он мягко встал передними лапами на валежину, показывая свою широкую снежно-белую грудь в угольно-черных полосах и гордо подняв голову, на которой четко видны белый подбородок и мелкий крап из темных точек на белой же верхней губе, усы, длинные и жесткие, ровно-рыжий нос, белые надбровья и бакенбарды.

Ленивый наклонился так близко, что его усы укололи Толино лицо и он в страхе проснулся. Лицо щекотали метелочки вейника, шевелящиеся под легкими порывами ветерка.