Я рано начал мечтать об актерстве - с десяти - двенадцати лет, с того дня, когда впервые увидел театр и пленился им. С первого увиденного мной спектакля - это была опера «Демон» - начал расти во мне актер.

После «Демона» я все чаще и чаще стал заглядывать в театр. Разный героев я потом изображал при домашних, при всех, кроме отца, от которого мою страсть к театру приходилось скрывать. Пользовался я отцовской рясой (отец мой был священником), сестриными платками, муфтами и прочим. Я выскакивал из - под стола с улюлюканьем, с настоящим топором в руке, который выкрадывал у дворника, и по - настоящему путал всех окружающих.

В последнем классе гимназии товарищи, да и начальство уже смотрели на меня как на готового актера. Я знал наизусть ряд ролей, даже целые пьесы: «Ревизор», «Лес», «Горе от ума». Я стал даже гастролером: из Вильны поехал в Минск и там выступил где - то в частной квартире очень конспиративно, для усиления фонда какой - то молодой рабочей организации. Гимназию я, несмотря на увлечение театром, все - таки кончил и попал в Петербургский университет. Там в течение четырех лет я тоже более увлекался актерством чем юридическими науками.

Наконец, в 1897 году - тридцать восемь лет назад - я стал заправским актером. В клетчатых штанах, цилиндре и в огненно - рыжем пальто явился я в Казань, в труппу Бородая. В первый год давали мне маленькие роли, а на второй и третий годы я стал в этой труппе чем - то вроде премьера.

Во вторую половину сезона, в январе 1900 года, совершенно неожиданно получаю телеграмму: «Предлагается служба в Художественном театре. Сообщите крайние условия». Телеграмма из Московского театрального бюро. Представление о Художественном театре у меня было самое смутное. В Москве я никогда не бывал, да и Художественному театру исполнилось в то время всего только два года от роду.

Совещаюсь с товарищами. Общий голос: «Театр плохой, актеров нет, все мальчики - ученики, любители; выдумщики - режиссеры денег нахватали у московских купцов и мудрят для своей потехи...»

- Да вы с ума сошли, - говорил мне Бородай, - если думаете променять наше дело, ваш успех, ваше положение на любительщину. Да вы там погибнете, а я ж из вас всероссийскую знаменитость через год сделаю!

Но что - то тянуло меня к этому театру. А, может быть, просто тянуло в Москву. Я прислушивался к немногим голосам, которые раздавались в труппе за Художественный театр. Это были голоса женской молодежи, более интеллигентной части труппы из учениц московских театральных школ.

- Там гениальный учитель - Немирович - Данченко, - говорили мне. - Там гениальный режиссер - Станиславский.

Но это меня мало трогало. Зачем режиссеру быть гениальным? Разве нужна гениальность, чтобы выбрать к спектаклю подходящий «павильон» или удобнее разместить на сцене актеров, чтобы они не закрывали друг друга от публики? Мои колебания разрешил один старый актер. Он заявил:

- Театр этот Художественный, - конечно, вздор. Но... Москва! Стало быть, поезжай без лишних разговоров. Не пропадешь! Увидит тебя Корш и возьмет к себе, а то еще, чем черт не шутит, увидит кто - нибудь из Малого театра и возьмут тебя на императорскую сцену.

В конце февраля 1900 года я был в Москве.

Началось знакомство с Художественным театром. Там шли репетиции к будущему сезону.

Театр готовил «Снегурочку» Островского. В первом же разговоре со мной Немирович - Данченко сказал, что ему очень хотелось бы теперь же со мной познакомиться, посмотреть меня на сцене, т.е. устроить что - то вроде закрытого - без публики - дебюта. Я согласился и предложил показаться в «Смерти Иоанна Грозного»: сыграть в одной сцене Годунова, а в другой - Грозного.

Понятно, как волновался я в вечер дебюта. Конечно, собралась вся труппа, вся контора, даже капельдинеры.

Я сыграл сначала Годунова в первой картине, потом перегримировался и сыграл Грозного - вторую картину. Помню, что решил «играть» так, как играл бы в Казани, где меня любили в этих ролях. Но радости в душе не было, веры в то, что так хорошо, что так нужно играть, тоже не было. Уже душа была отравлена какой - то новой правдой, которую я почувствовал еще на репетиции...

Отыграл. Пришел в уборную, стал разгримировываться. Вижу, входит Станиславский.

Станиславский обратился ко мне с улыбкой, застенчивый и конфузящийся, как всегда, когда он не на работе:

- Пожалуйста, отдыхайте, разгримировывайтесь. Я подожду.

Слова были простые, тон ласковый. Но в этот момент я уже знал, что оценка моего «дебюта» будет беспощадной. Наконец, очевидно, собравшись с духом, он начал говорить. Смысл его слов был тот, что дебют показал, насколько мы чужие друг другу люди. Мы настолько говорим на разных языках, что он даже не считает возможным вдаваться о подробности и объяснять мне, в чем тут дело. Сейчас я еще не смогу этого понять.

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.