Кто ответит?

Он опустил еще одну «двушку».

— Привет, старина, — произнес механически. — Как вы там без меня, не скучаете?

— Ты где? — донеслось испуганно.

— Пока — на свободе, — сказал Ярославцев грустно.

— Слушай, брось дурака валять! У нас неприятности... Тебя, что, вызывали уже?

— О чем ты?.. — насторожился Ярославцев.

— Ну, приезжай, не по проводам же... Разговор в министерстве подтвердил старую истину: беда не приходит одна. Сигналы были тревожны: вся документация по «перспективным» производствам изучалась ОБХСС, кое-кто из знавших механику создания производств приземлился на нары следственного изолятора, но самое главное — им, Ярославцевым, интересовались...

Он вышел из министерства и вдруг заметил ту же машину, что стояла около отделения милиции, — «Москвич»-фургончик с окрашенным черной нитроэмалью бампером. Или совпадение?

Сел в «Жигули», тронулся с места. «Москвич» следом не поехал. Совпадение, наверняка...

Соберись, подстегнул он себя. Сегодня куча дел: Джимми, Прогонов, Анна; вечером к Курылеву наведаться надо — вот же где споткнуться привелось, расскажи, не поверит никто! Или все закономерно? Коли пошел поперек закона, он тебя всюду своим мечом достанет, и если не поразит, то уколет...

И вдруг нахлынуло дремотное безразличие. Предстоящая кутерьма дел представилась настолько тягостной и беспощадно опустошавшей душу, что ввязываться в нее он не мог просто физически. И вместо того, чтобы ехать в центр, круто развернулся и двинулся в сторону кольцевой автодороги, за город.

В конец концов кончался быстротечный, волшебный май. И он хотел видеть, как наливается зеленью трава, ощутить запахи веселого солнечного леса, которого, вероятно, не доведется навестить уже никогда. Тюрьма пахнет цементом, затхлостью и смертью, а сказочная западная жизнь... наверное, тем же самым, что и тюрьма. Для него по крайней мере. Но этого леса там не будет, точно. Да и не до леса там.

С шоссе свернул на бетонку, проложенную через сосновый бор; въехал на пригорок, и оттуда вольготно и радостно открылась знакомая картина: излучина реки, скопление домиков за одинаково крашенным в зеленый цвет штакетником — он завез сюда и штакетник, и краску... Для всех.

Дачи у него не было. Считал, не стоит вклада нервов и сил в пустое. Матерый — тот да, обстоятельно сооружал себе загородные хоромы — с бильярдной, винным погребком, облицованными мрамором каминами и бархатной мебелью — зачем только, спрашивается? И для кого? Он же, Ярославцев, купил дом в деревне — просторный, крепкий, с русской печью; перевез туда старую мебель, холодильник, утварь и тем ограничился.

Население деревни — старики, кое-как подрабатывающие в совхозе, и единственная молодая пара, выращивающая на ферме бычков. Вот, собственно, все жители. Зависело же от них многое, пусть и по мелочам: у одного в бане попариться можно, другой навоз на огород подвезет, третий в теплице форточки раскроет, когда парит, а хозяина нет дома; четвертый подсобит с дровами... И Ярославцев в долгу не оставался. Доставал нуждающимся лесоматериалы, цемент, возил продукты из города; и заключал кое с кем деликатные трудовые соглашения — весьма выгодные обитателям деревни: кто траву на дворе выкосит, кто грядки прополет... Возиться самому с огородом — времени не находилось, а местных такой труд не обременял. И заработок от. него не лишний, особенно у кого лишь пенсия в кармане, а досуг — лавочка перед палисадником...

Ворота он открывать не стал; остановил машину напротив ограды, прошел через калитку во двор.

Дом встретил его стылой затхлостью: вымерз за зиму в шубе снега и льда, отстоял нетопленым...

Он нежно провел ладонью по гладким, словно отполированным, бревнам стены горницы, плотно проложенным мхом.

Открыв закопченные заслонки печи, сложил шалашиком дрова, плеснул керосин из бутылки... Пламя с шипением пыхнуло; пелена дыма, качнувшись, нехотя устремилась в трубу — не ослабла тяга за зиму, не сдала печь. Грустно стало до боли. Чего топить... да и зачем он приехал сюда? Говорят, перед смертью люди обходят дорогие им места... Правильно говорят, наверное, есть в том необходимость... А какая? Чтобы вспомнить и осознать? Пройти от истока к устью? Вновь? Отдать дань прожитому перед собственным судом? Но к чему судиться даже и с самим собой перед обращением в ничто? Или... есть перспектива?

Он как бы осекся на этой мысли. Перспектива. Какая же перспектива у него? Сбежать, предать все, себя предать! — подставив под удар женщину, любящую его слепо-истово... И дальше? Ну, сбежит. А там, в чужедальней жизни? Приспосабливаться, химичить, прозябать паразитом с уворованным капитальцем — так ведь, так! А что остается? С повинной? А он не чувствует себя виноватым! Да, он пошел против каких-то установок, да, не хватило ума вовремя проанализировать ошибки... Теперь же — держи ответ! Ну, можно, конечно, подготовить блистательную речь перед высоким судом — убедительную, проникновенную... Но что сейчас у печки речь произноси, что где-то, разница невелика.