В небо, седое от хлопьев снега, в синюю муть берегов Эльбы, в пьяную зыбь Немецкого моря каким-то странным ветром занесло наш корабль. Разве сторожа фризляндских маяков ожидали, что в эту предрассветную темь на серой простыне моря вспыхнет флаг советской «Армении»? Разве для нас гудит сирена в просторном эльбском устье?

Но так случилось, что равнина Немецкого моря стала дорогой для корабля, идущего под революционным флагом. И мы настойчиво прокладываем себе путь среди напористых, киселеподобных волн.

Там, где Эльба сливается с морем, берега опускаются все ниже и ниже. На юг они уходят приземистыми равнинными островами Фризландии, на север - обнаженными рыжими холмами.

Немецкое море, это - Мясницкая атлантического океана. Здесь днем и ночью людно, как на широкой улице. Справа и слева вьются по синему морскому ковру белые струйки пены - след пароходных винтов.

Один за другим ползут, колыхаясь на гребнях волн, встречные морские гости: степенные однотрубные немцы, статные быстро-водные двухтрубные англичане, веселые, словно подвыпившие, голландские рыбаки, простодушные серенькие норвежцы, гулявшие где-то в южных морях, а сейчас возвращающиеся к своим холодным скалистым фиордам. Все они - такие же, как мы, прохожие на этой большой океанской улице. Они встречаются здесь, как пешеходы на людных бульварах: одни - знакомые, дружески приветствующие друг друга кивком головы; другие - чужие, равнодушные, проходящие мимо, не обращая внимания на соседей и, не оглядываясь; третьи - хорошо знакомые, но старающиеся не узнать друг друга и поскорее увильнуть от неприятной встречи.

Наш теплоход идет слегка раскачиваясь, как не совсем пьяный, но все же слегка подвыпивший пешеход, которому почва кажется «ей-богу не совсем ровной». Стайка чаек неутомимо несется за нами, словно кусочек того берега, который мы оставили позади.

И вот уже нет ничего впереди, позади и по сторонам. Ни берега с его зовущими маяками, ни стайки чаек, ни того туманного немца, которого мы как будто уже нагнали, но он сразу привалился куда-то, словно его и не было вовсе. Светлое, совершенно лазурное море окрасилось в серовато-сизые, свинцовые тона. На гребне какого-то - может быть, девятого - вала катится нам навстречу снежная гора. У самого берега она становится синей, потом синевато-белой и, наконец, разбрызгивается по всему кораблю зелеными зернами.

Удары сыплются за ударами. Все море поднялось на нас. Стихия волн обрушивается то на один, то на другой борт. «Армения» ложится на бок и с большим трудом пытается принять вертикальное положение. Бац! Новый удар кладет ее на другой бок. Она дрожит, подергивается, словно в судорогах, и медленно возвращается к нормальному своему положению. Через несколько секунд «Армения» снова барахтается в сине-зеленой пене. По палубе катятся бесконечные потоки воды. Небо и море слились.

Мы беседуем на верхнем мостике со вторым помощником капитана и то и дело теряем друг друга из виду. Крен относит то меня, то его в разные стороны и, сказав полфразы, мы разлетаемся к противоположным бортам для того, чтобы закончить фразу, столкнувшись лбами у компаса.

Зыбь - 9-10 баллов. Ветер порой доходил до 12. Крен - 25 градусов. Спросите у понимающих людей, - они вам скажут, что это серьезно. Если бы мы показали свою «Армению» Ллойду - знаменитой английской коллегии жрецов, оценивающих мореходные качества судов, - он, может быть, сказал бы, что этот корабль не удовлетворяет нормам и как таковой не подлежит регистрации. А нам наплевать на Ллойда. «Армения» прошла два шторма, и штурманы говорят, что они в восторге от кораблика. 4 800 советских электрических лошадей несут нас по гребням океанских волн с такой легкостью и уверенностью, какая и не снилась мудрецам Ллойда.

Это - о теплоходе. С дизелями хуже. Наши дизели еще далеки от совершенства, и не раз на мостике гремит сухая дробь милейшего Михаила Петровича, нашего старпома, или тоненький комсомольский голосишко второго пома Силина, посылающих машины... в самые фантастические страны.

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.