Сидит-посиживает мой папка на завалинке, в кальсонах, в синей, выгоревшей до голубизны сатиновой рубахе-косоворотке. Ворот рубахи сделался как хомут на тонкой шее – кадык один торчит; на ногах подшитые валенки, на плечи накинута фланелевая тужурка. Уперся руками с отросшими, чистыми ногтями в нагретые доски; волосы прилипли ко лбу; росинки пота на верхней губе и под ввалившимися глазами... Весь исхудавший до костей, нахохленный, под рубахой резко обозначились ключицы, кальсоны свисали складками, и оттого крупно выступали костистые колени. А в глазах радость...

Я, сдерживая в себе счастливые слезы, присела на завалинку, осторожно пододвинулась к нему, погладила теплую руку отца и прислонилась головой к исхудавшей его груди. В ребра, обтянутые зашелушившейся кожей, гулко ударялось сердце, и мне подумалось: «Какое оно у него большое да сильное! Вон какую болезнь смогло пересилить...» Удары сердца были еще перебойные: то частые и гулкие, то слабые, едва слышные. «Но это уж не беда, – думала я, – это все наладится...»

– Папа!.. Пап, ты только не хворай больше. Не болей, – тихо попросила я.

– Да не буду, – так нее тихо отозвался он. – До лета вон дожили. Летом хворать недосуг. Летом... Столько летом работы!.. А радость-то какая... благодать... Ну, айда домой. Ты мне подсоби подняться, и помаленьку пойдем. Я тут так хорошо посидел, погрелся. Все! Оживать начинаю... Не знаю, дальше как: бюллетень ли еще выдадут или отпуск подгадают? Отпуск-то на сенокос бы нужон...

Дни идут.

Отец все чаще выходит на улицу. Мы уже переместились спать из избы в чулан: там темно и прохладно и слышно, как птички гомонят, или когда дождь крупой шорохтит по крыше, или небо раскалывается от громовых раскатов, когда Илья-пророк на своей колеснице там раскатывает... А я еще слышу, как ранним, часто прохладным еще утром неторопливо, с осторожностью шаркая валенками, отец отправляется на улицу. Остановится у двери, как бы в раздумье или собираясь с силами, да и потянет ее на себя. Выйдет на крыльцо и опять остановится, постоит какое-то время. А дальше я уж только представляю себе, как он посмотрит из-под руки на высокое, ясное небо, привалившись грудью к невысокой изгороди, долго, с тоской и тихой радостью смотрит в огород или на синеющую вдали реку Комасиху. После подойдет к завалинке, сядет, может, и закурит и станет неторопливо обдумывать дела наступающего дня, вздрагивая всякий раз, заслышав шум проходящего поезда, и слухом провожать его вдаль... И так он будет сидеть, пока мы не позовем его завтракать: есть пшенную кашу с молоком или кислое молоко с крошками, а может, шаньги с картошкой и пить чай.

Скоро наведались соседки – посоветоваться с отцом о начале сенокоса: в какое время, по его приметам, по его предположениям, начинать косьбу.

Отец, тяжело поднявшись, ушел в огород, в ограду ли. Женщины тихо переговаривались о том о сем и терпеливо ждали его возвращения, а мать, как бы вспомнив заделье, ушла на кухню, и скоро оттуда послышались приглушенные всхлипы. Когда отец появился в избе, пододвинув ногой легкую седуху, сел у окна, она вышла из кухни, обвела взглядом насторожившихся в ожидании соседок и подошла к отцу.

– Ну, чего надумал? – снисходительно улыбаясь заплаканными глазами, спросила мать, положив на исхудалое его плечо руку.

– Судить по погоде, дак и начинать бы можно. Трава в поре. – Отец посмотрел в окно, поморгал часто-часто, потный лоб рукавом утер, еще помолчал, покачивая головой. – Только косец-то я незавидный, работник пока только из чашки ложкой...

Пригорюнившиеся тетя Тина Стрижова и тетя Нюра Исупова враз принялись успокаивать отца, заверять, что и без него на покосе управятся, мол, вон сколько работников-то у тебя... Утешали его впервые, без привычки и оттого не очень ловко.

– Без меня-то, может, и управятся, обойдутся, только я-то как обойдусь без сенокоса? – Отец опять отвернулся к окну, покашлял, скрывая тем горький вздох. – Всю жизнь... каждое лето... тут и работа и отдых... Жду завсегда, изготавливаюсь...

– Да не беспокойся ты об этом, без дела не останешься и нынче, – сказала мать спокойным голосом и помогла ему подняться. – Приляг, отдохни, и не торопясь все обсудим.

Полусидя на высоко сложенных подушках, отец не спускал с матери взгляда, не пропускал ни слова из того, что она говорила. Мы с Галкой тесно уселись на кровати в ногах у отца и тоже слушали, тоже ждали, как все разрешится. Коля и Володя сидели рядком на пороге в проеме распахнутых дверей, одинаково серьезные, одинаково одетые в коричневые в мелкий белый горошек рубахи, в починенные на коленях черные шаровары, в кожаные тапочки. Малые с визгом и заливистым смехом носились по просторной ограде, и смех их то приближался, делался звончей, и тогда все в избе с улыбкой поворачивались к растворенным дверям, то отдалялся, притихал, и снова все обращали свое внимание к матери.

Она сидела на табуретке у большого стола, поглаживала старенькую чистую клеенку и рассказывала о том, какая неважная нынче на покосе трава: в ложбинах да на лесных кулижках с зарод накосится, не больше, а на открытых полянах выгорела трава, на корню сохнет, а тут еще ягодники да скот вытоптали...

Отец беспокойно запокашливал, заволновался. Мать смолкла, опустила голову в раздумье, но тут же спохватилась и, обнадеживающе глядя на отца, повела разговор дальше:

– Я тут случайно встретила директора школы, Григория Матвеевича. Идут с полесовщиком, разговаривают. Остановились. Григорий Матвеевич стал спрашивать, как живем, как здоровье. Кто из ребят нынче учиться в школе будет? Я сказала, что нынче еще один ученик прибавится – предпоследняя уж в школу побежит, а потом поделилась и горем и заботами. Пообещали похлопотать в горсовете, чтоб помогли чем возможно, и Григорий Матвеевич велел дня через два-три зайти к нему домой.

И вот... дали письменное разрешение попользоваться травой в Нелюбинской загороди, где склад или что другое там расположено. Площадь порядочная загорожена, трава растет хорошая всяким летом. Охрана по разрешению пустит.

Отец приподнялся на подушках, оживился:

– Ну-ну? И как теперь быть?

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.