Капелька

шаткие, сохранившиеся лишь с одной стороны перила. Вода у деревянных столбов делала небольшие завихрения и вспенивалась. Здорово рыба здесь когда-то клевала. Водоросли, поднимавшиеся к самой поверхности воды, серебрились маленькими пузырьками воздуха – длинные трепещущие нити, изогнутые по течению.

И вдруг, вынесенная какой-то глубинной струей памяти, перед ним четко встала картина: русская печь в их старом доме, бабушка и он с Нютой. Бабушка склонилась у загнета и сгребает длинной кочергой догорающие поленья. Ее разрумянившееся лицо, освещаемое зыбким голубоватым пламенем, кажется совсем молодым. Василий сидит на лавке вместе с сестренкой Нютой – спиной к теплой печке. На кухонном столе – огромная миска с мочеными яблоками-анто-новкой. Сверху, над столом, с потолочной балки свешиваются снизки сушеных боровиков.

Бабушка достает из печки сковороду и насыпает из нее ему и Нюте горячих, только что с жару, семечек.

На дворе непогодь: ветер гнет яблони до земли, швыряет в окно мокрой снежной крупой. Там холодно и уныло. А они с Нютой сидят у натопленной печки, болтают ногами и щелкают жареные семечки. Им хорошо...

Василий прикрыл глаза, втянул в себя теплый осенний воздух и вдруг остро – так, что засосало под ложечкой, – ощутил этот маслянистый, ни с чем не сравнимый запах жареных семечек.

Он выпрямился и быстро зашагал по косогору.

По мере того как он приближался к дому, Василий все явственней ощущал какое-то непонятное беспокойство. И даже не беспокойство – ничего тревожного в этом ощущении не было – просто легкое волнение. Едва уловимое, будто подрагивание водорослей в темной воде. Словно в ожидании чего-то...

Шаг сам собой ускорялся. Последние метры Василий почти бежал. Хоть и понимал, что ждать ему нечего и некого. Толкнул калитку. Она подалась, но не сразу: влажные, набухшие от дождей доски ее плотно прилегали к столбам. От толчка слетело и закружилось несколько листьев сирени. Колыхнулся и сыпанул серебряной порошей поздний жасмин. Старый орешник тоже задрожал. Все заколыхалось, пришло в движение...

Когда-то дом запирался огромным железным ключом с узорчатой головкой. Ключ вешали на длинный ржавый гвоздь тут же, на крылечке. Но позже в этом

отпала необходимость, и дверь стояла открытой: заходи любой прохожий. Однако прохожие не заходили, потому как их в этих местах просто-напросто не было.

Вот и сейчас она была открыта настежь. Василий по привычке тщательно обтер ноги на ступеньках, вошел. В сенях его обдало знакомым тепловатым запахом прели. Он постоял, прислушался. В доме стояла глухая, какая-то вязкая тишина. Он переступил с ноги на ногу. Заскрипели, запели половицы – долгий, тягучий звук. Шагнул к двери в комнату, взялся за ручку и вдруг остановился. Ему расхотелось входить, он вспомнил, какой разгром и беспорядок видел тут в последний раз, и возбуждение его спало. Но он пересилил себя и толкнул дверь. То, что предстало его взору, поразило Василия настолько, что он остановился в нерешительности: в доме была идеальная чистота. Василий был готов ко всему, только не к этому.

Мусор исчез. Пол помыт и выскоблен. От порога, по диагонали через всю комнату, чистый половик расстелен. На комоде, как при бабушке, – белая скатерка в мережку. На столе, в вазе, – букет из огненных листьев клена. На окнах – чистые занавески, герань в горшках стоит. Нигде ни пылинки. А в углу – у Василия аж дух захватило – выцветший букетик васильков. Его цвет! Кто же положил их сюда? Кто ждал его в этом доме? Василий подошел, взял хрупкий букетик. Понюхал, повертел в руках. Положил на место. Пошел дальше. В других комнатах тот же идеальный порядок. И нигде ни души. Пришел на кухню – пусто. Но здесь, чувствовалось, кто-то был совсем недавно. На столе чашка с недопитым чаем. На тарелке – печенье, сахар. Заглянул в чайник – заварка еще свежая. Пахнет земляничным цветом (только в их семье знали этот рецепт). Сверху над столом свешиваются снизки белых грибов: так их когда-то бабушка подвешивала – к балке под потолком.

Он подошел к печи – она еще хранила слабое тепло. Печь тщательно побелена, но надписи не замазаны: видно, их старательно обходили. Надписи эти сделаны разными людьми, в разное время. В основном автографы многочисленных обитателей старого дома. «Кораблев, 1957», «Олег-1969»... Были и безымянные авторы: «Здесь ночевал я. 1 апрель XX века». Есть надписи и другого сорта: несколько горячих призывов на манер «Люби, хотя и зла любовь!».

Василий перечитал все эти надписи, несколько потерявшие от времени свою первоначальную яркость, снова прошелся по комнатам. Вернулся в кухню. Из нее была дверь в крытый двор. Это было холодное помещение необъятных размеров, с протекающей крышей, с огромными, теперь уже не раскрывающимися воротами, в которые, по словам бабушки, свободно могла заехать повозка, запряженная парой и даже тройкою лошадей.

Вот куда переместился весь хлам: лошадиные седла, мольберт, отвертки, гаечные ключи... А вот, чуть в стороне, и его старый велосипед! Ржавый, искореженный, без руля и почти без спиц.

Начало темнеть. Василий вернулся в дом. Взял с кухонного стола печенье, сжевал. Сел на лавку возле печки. Блаженно вытянул ноги, закрыл глаза. Вот сейчас придут, как всегда, нахлынут воспоминания.

Однако они почему-то не приходили. Какое-то постороннее, неосознанное желание отвлекало его мысли, уводило в сторону. Какое же?

Он встал, прошелся по кухне. Механически положил в рот еще одно печенье. Снова остановился перед печкой, бездумно глядя на потускневшие надписи. И вдруг понял. Ему нужно залезть наверх, взять старую, пахнущую детством овчину и растянуться там. Почувствовать всей спиной, всем телом нежное тепло твердого камня. Да, это именно то желание, которое он подсознательно чувствовал все это время. Которое все это время тревожило его.

Он встал на лавку, отдернул цветастую занавеску (отметил, что она постирана и даже накрахмалена), влез на полати.

Овчина была на месте. Василий медленно, с удовольствием втянул в себя ее особый, кисловатый запах, распрямил спину, смежил набухшие от многих бессонных ночей веки. В наступившей тишине он слышал, как бьется в его висках кровь.