Сколько я себя помню, эта женщина, которую все у нас – и стар и млад – называют Мусей, соседствует с нашей жизнью. По именинным и праздничным дням она неизменно появляется раньше всех гостей с каким-нибудь скромным подарком – черничным пирогом собственной стряпни, вышитым фартучком, букетом лиловых осенних астр. Очень полная, приземистая, с болезненно отекшими руками и лодыжками, но с неувядаемым румянцем во всю щеку, она, справившись с одышкой, усаживается где-нибудь в углу и будто исчезает, растворяется в окружающей обстановке. Говорит Муся очень мало, в основном односложно отвечает на расспросы, а во все остальное время либо добродушно-зорко посматривает на всех своими небольшими глазами из-под треугольно нависших век, либо легко, радостно смеется, широко открыв рот, густо заполненный упрятанными в разномастные коронки зубами.

Одета Муся всегда одинаково. Темная юбка и какая-нибудь светлая кофта, скрепленная у ворота овальной брошью-камеей. И всякий раз кто-нибудь из наших обязательно скажет, приглядываясь к нежно розовеющему камню, на котором четко проступает профиль древней гречанки или римлянки:

– Какое все-таки чудо эта камея! А кто-нибудь из гостей усомнится:

– Неужели настоящая?

– Настоящая, – ответит Муся и тихо вздохнет, не вдаваясь в дальнейшие объяснения. Она уходит из нашего дома последней, оставаясь помочь убрать со стола и помыть посуду. Переваливаясь с ноги на ногу, отдуваясь, Муся тем не менее как-то удивительно проворно снует по коридору и обратно, а вытертая ею посуда сияет и блестит какой-то особенной белизной. Когда все уже в полном порядке и женщины, по традиции, собираются в кухне, чтобы не спеша выпить по чашке чаю и обсудить прошумевшее застолье, выясняется, что Муся испарилась, ни с кем не простившись и никак не обозначив свой уход.

– Уж не обиделась ли? Может, мы чего не так сказали? Или не то сделали? – раздаются тревожные вопросы.

Но Муся никогда ни на что не обижается и в следующий раз появляется столь же благодушная, со столь же лучезарной улыбкой и еще более вкусным пирогом.

Идут годы, десятилетия, а она почти не меняется. Все то же сизое облачко волос на голове, терракотовый румянец, все та же юбка и все та же камея с силуэтом древней красавицы.

Моя тетка дружна с Мусей с незапамятных времен. Однажды я спросила ее:

– Скажи, а какой была Муся в молодости?

Тетка долго размышляла, приподняв светлые брови, и, наконец, словно удивляясь собственному ответу, сообщила:

– Какая? Да точно такая же, как сейчас!

От той же тетки много лет назад, в детстве, я услышала поразившую меня тогда фразу:

– Чего-чего, а воспитания у Муси не отнимешь! Она у нас прямо-таки баронесса!

Какая баронесса? Почему баронесса? Само это слово настолько не вязалось с простоватым Мусиным обликом, что я приняла теткины слова за шутку. Да и не очень-то я тогда понимала, что такое баронесса и каков смысл слов «не отнять воспитания». Но фантазия работала, и я силилась представить Мусю героиней сказки, в которой действуют дамы в шляпах со страусовыми перьями, опасные разбойники в кожаных жилетах и черных масках и отважные рыцари, которые в последнюю минуту, прискакав на взмыленных лошадях, мешают злодеям отнять у красавицы принадлежащее ей по наследственному праву воспитание. Но плотная фигура пышущей румянцем Муси не хотела облекаться в аристократические одежды, и сказка в моей голове с двумя торчащими в разные стороны косичками не складывалась.

А жизнь Муси, неспешно протекая рядом с нашей, тем временем шла своей чередой. Еще в тридцатые годы, до войны, после каких-то курсов Муся стала работать на радиозаводе, сделалась браковщицей, потом технологом. Вместе с заводом мыкалась в эвакуации на Урале, вместе с ним вернулась, и вот теперь, отслужив на одном месте больше сорока лет, с почетом вышла на пенсию. Очень недолго, тоже до войны, она была замужем, но быстро овдовела, оставшись вдвоем с дочерью Лидкой, моей ровесницей. Лидка, как и я, выросла, вырос и внук Аркашка – сверстник моего сына, и Муся живет одна, по-прежнему часто навещая нас в своей светлой блузке с камеей у ворота.

Я не помню, чтобы Муся говорила о себе. Она не жалуется на астму, не сетует на распухшие руки, не распространяется на темы ремонта в квартире и своих отношений с соседями, мы никогда не знаем, в хорошем или дурном она расположении духа. Похоже, Муся существует, не придавая своей собственной особе никакого значения. Зато она не устает слушать чужие исповеди, рассказы о любых пустяках, молодую похвальбу и немолодые жалобы. Все поколения нашей семьи поверяли и поверяют ей свои заботы, беды и радости. И Муся, то молча и зорко посматривая, то по обыкновению легко и радостно смеясь – без тени, впрочем, насмешки, – принимает в себя все наши чувства и переживания. И, как аккумулятор, напитавшись их эмоциональной энергией, отдает нам потом эту энергию своим умиротворяющим, теплым присутствием. Иногда нам кажется! что Муся будет жить вечно, а вместе с ней и все мы...

Раз в году, в начале зимы, мы отправляемся к ней на день рождения. Долго едем на трамвае, потом, свернув в сумрачный переулок, углубляемся в многорядные дворы огромного старого дома. Здесь, на четвертом этаже одного из флигелей, Муся испокон веков владеет квадратной комнатой с большим створчатым окном. Опять же, сколько я себя помню, эта комната всегда выглядела примерно одинаково. Красные, с ковровым рисунком обои, потолок в сети причудливых трещин, стершийся паркет. Убранство составляют твердая, как камень, кушетка, задрапированная цветастым ситцем, темного дерева старый буфет, круглый стол и узкая кровать под голубым пикейным покрывальцем. По стенам – фотографии в деревянных рамках: покойный муж, дочь Лидка в коричневой школьной форме, внук Аркаша, моя тетка в глубоко надвинутой на глаза шляпке-кастрюльке – такие носили в двадцатые годы. На створчатом окне желтоватый тюль, под потолочной лепниной – лампочка в дешевом стеклянном колпаке. Эпоха технической революции внесла в Мусин быт маленький холодильник «Морозко», который красуется на табуретке у дверей, и телевизор «Рубин», подаренный ей заводом при выходе на пенсию.

В особом месте сосредоточены духовные ценности. На верхней полке старинной, из гнутого бамбука этажерки – выложенная алым шелком коробка. Там, достойно поблескивая, покоятся две медали – «За доблестный труд» и «За победу над Германией». Тут же плюшевый альбомчик с поздравительными открытками. На второй полке – плетеное лукошко, где среди мотков шерсти и катушек с нитками ярким пятном выделяются несколько крашеных пасхальных яиц. С каких пор они лежат? Не берусь сказать – во всяком случае, я не видела этого лукошка без этих яиц, а в Мусином доме бываю с детства. И, наконец, на третьей полке несколько книг, среди которых заметен прекрасно изданный двухтомник Тютчева. Надо всем – репродукция «Незнакомки» Крамского, которая независимо и томно поглядывает на современный мир из своей лакированной пролетки.

К нашему приходу у Муси все бывает готово. На столе разложены винегреты, селедка под шубой, исходит паром желтый диск капустного пирога. Перед каждой тарелкой суженная кверху стопка из толстого зеленого стекла, настолько неудобная для питья, что уже не раз Мусе дарились другие рюмки и бокалы. Но она упорно верна своим зеленым стекляшкам. Что-то, видно, у нее в жизни с ними связано, но что – никто не знает.

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.