Мужицкую жизнь знал Чехов от корня, во всех ее ипостасях. Да не в том только дело, что где-то глубоко бродила в этом русском интеллигенте мужицкая кровь. Умиляться мужиком, идеализировать деревенскую жизнь, как делали это многие – и теперь по праву забытые – его современники, Чехову, кроме присущего ему острого чувства реальности, не давало художественное чутье.

Но одно дело видеть, другое – оценить. Беспросветную дикость, беспробудное пьянство российской деревни понимал Чехов как следствие, потому что распознал корни неразрешимого для его времени конфликта – чистой и наивной, в сущности, крестьянской души и условий существования. Конфликтом этим и начиналась для Чехова новая тема – крестьянская.

Она звучит сразу главной своей мелодией, как увертюра:

«...были и грязь, и пьянство, и глупость, и обманы, но при всем том, однако, чувствовалось, что мужицкая жизнь, в общем, держится на каком-то крепком, здоровом стержне. Каким бы неуклюжим зверем ни казался мужик, идя за своею сохой, и как бы он ни дурманил себя водкой, все же, приглядываясь к нему поближе, чувствуешь, что в нем есть то нужное и очень важное, чего нет, например, в Маше и в докторе, а именно, он верит, что главное на земле – правда, и что спасение его и всего народа в одной лишь правде, и потому больше всего на свете он любит справедливость».

Это писал Чехов, для которого раньше обычной была фраза: «Ничего не разберешь на этом свете». Здесь же явственно слышен какой-то особый, подчеркнутый и не свойственный прежнему Чехову нравственный напор. Нет в этом отрывке недомолвок, полутонов, поставлены все точки над «i», все сказано с такой определенностью и страстностью, что мы словно ощущаем здесь «перст указующий» позднего Толстого. Но это Чехов. Новый Чехов. Отрывок взят из «Моей жизни», повести, которую нельзя назвать крестьянской, но которая содержит как бы сгусток мыслей и чеховского понимания крестьянской проблемы.

Так подходил Чехов к главному, быть может, мелиховскому своему творению – к повести «Мужики».

Но чтобы не упустить и дать почувствовать читателю очень важную для Чехова связь жизни с литературой, предоставим слово автору:

«Вчера пьяный мужик – старик, раздевшись, купался в пруду, дряхлая мать била его палкой, а все прочие стояли вокруг и хохотали. Выкупавшись, мужик пошел босиком по снегу домой, мать за ним. Как-то эта старуха приходила ко мне лечиться от синяков – сын побил».

И вот другой отрывок:

«Это был Кирьяк. Подойдя к жене, он размахнулся и ударил ее кулаком по лицу, она же не издала ни звука, ошеломленная ударом, и только присела, и тотчас же у нее из носа пошла кровь».

Первый отрывок из мелиховского письма, второй из повести «Мужики».

«Мужики» ошеломили читателей беспощадностью реалистического письма. Страшная картина нравов и крестьянского бытия била по людскому равнодушию с такой неотразимой силой, что каждый читающий должен был дать страшный ответ на давний российский вопрос: кто виноват?

Позже, покидая Мелихово, Чехов говорил, что после «Мужиков» Мелихово для него исчерпано. Но ошибся здесь Антон Павлович: мелиховские впечатления не избылись. Повесть эта была началом чеховской «мужицкой» трилогии: за ней последовали «Новая дача» и «В овраге». Но это будет потом. А теперь на мелиховском горизонте снова появилась «Чайка»...

Тем временем произошло в России событие, которое оценят позже, – готовился начать свою жизнь Художественный театр. Трудно сказать, как сложилась бы судьба нового театра, если бы один из создателей его – Владимир Иванович Немирович-Данченко – не оказался близким и старинным Чехову приятелем. Антон Павлович, зарекшийся когда-либо давать «Чайку» на сцену, после долгих и бесплодных просьб Немировича получил от него письмо, которое в конце концов поколебало его непреклонность: «Если ты не дашь, то зарежешь меня, т. к. «Чайка» – единственная современная пьеса, захватывающая меня как режиссера, а ты – единственный современный писатель, который представляет большой интерес для театра с таким образцовым репертуаром».

Так начала «Чайка» свой новый полет. Но, странно, вторая ее сценическая жизнь опять, как и во времена создания пьесы, переплелась с судьбой самого Чехова... 9 сентября 1898 года Чехов приехал из Мелихова в Москву. Возле подъезда Охотничьего клуба (у Художественного театра не было еще своей сцены) он впервые увидел молодую, начинающую актрису Ольгу Леонардовну Книппер...

Через несколько дней Чехов уехал в Мелихово, потом в Ялту. А в зимний холодный вечер 17 декабря Художественный впервые давал «Чайку».

Никогда после не знали в театре такого волнения. От актеров пахло валерьянкой. Сидя спиной к залу и слушая монолог Нины, Станиславский, игравший Тригорина, поддерживал ногу рукой, чтобы не дрожала... Дали занавес первому акту. Гробовая тишина зала была страшна и убийственна. За кулисами некоторые актрисы были близки к обмороку. И тут началось: зал взорвался бурей аплодисментов; зрители неистовствовали; искушенные театралы, не сдерживаясь, вскакивали на стулья, вызывая актеров и автора...

А Чехов был в пустынной, бесприютной, продутой пронизывающими зимними ветрами Ялте. Он стоял на берегу; опирался на палку, сутулился, кутался в пальто, вздрагивал от холода и смотрел на шумевшее, подступавшее к ногам бурное море...

Вспоминал .пи он о Мелихове? Должно быть, вспоминал. Не мог не вспоминать, потому что Мелихово – по написанному, по продуманному, по понятому – вместило целую писательскую жизнь.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.