«Железным Феликсом» называли товарища Дзержинского, члена ЦК ВКП(б) девяти созывов, первого председателя ВЧК ОГПУ, оставшегося на этом посту с момента возникновения ВЧК (декабрь 1917 г.) до последнего дня своей жизни (июль 1926 г.). Товарищ Дзержинский - старый большевик, один из лучших представителей старой гвардии. Еще в 1895 г. примкнул он к рабочему движению и не отрывался от него в течение 30 лет. Вплоть до Февральской революции 1917 г. его подпольная работа чередовалась с тюрьмой, ссылкой и побегами. Ближайший друг Розы Люксембург, он был вместе с ней одним из организаторов и вождей революционной польской социал - демократии, а также членом ЦК РСДРП. Неутомимый, бесстрашный борец, он в качестве председателя сначала ВЧК, а затем ОГПУ остается до конца жизни пламенным мечом пролетарской революции, предметом горячей любви трудящихся СССР и бешеной ненависти всех врагов рабочего класса. Имя товарища Дзержинского заставляло дрожать всех белогвардейцев - контрреволюционеров и саботажников и было известно во всех концах мира, отождествляясь с именем ВЧК. Но товарищ Дзержинский не только разрушал козни врагов советской власти, - с 1921 по 1924 г. он работал также и в качестве народного комиссара путей сообщения, а с 1924г. председателя ВСНХ СССР и был одним из самых горячих и последовательных сторонников социалистической индустриализации.

Умер товарищ Дзержинский буквально на своем посту; участвуя в качестве члена ЦК ВКП(б) на июльском пленуме ЦК (1926 г.), он во время перерыва почувствовал себя дурно и свалился. Разорвалось его сердце, не знавшее ни минуты покоя...

Неизмеримо велико значение старой большевистской гвардии для партии в целом и особенно для большевистского воспитания трудящейся молодежи! Учиться у старой гвардии ленинизма как жить и работать - таков идеал многих сотен тысяч комсомольиев.

Будем же, как Дзержинский, как Свердлов, как Сталин - лучшие из лучших соратников Ленина! Приступая к печатанию отрывков из дневника товарища Дзержинского (относящихся к тому периоду его жизни - 1908 г., когда он, плененный царским самодержавием, сидел в Варшавской цитадели), «Смена» и в дальнейшем будет систематически помещать на своих страницах материалы, рисующие жизнь и борьбу учителей пролетарской молодежи.

7 м а я. Сегодня у меня было свидание с защитником. Три недели я просидел в одиночке, запертый в четырех стенах. Я не мог свободно говорить, хотя посторонних при этом свидании не было. Я не мог вспомнить самых простых слов, как, напр., «записная книжка». Голос дрожал, и я не мог преодолеть какой - то внутренней дрожи. Мысли путались, хотя я и был спокоен, и это не было результатом развинченности нервов. Я отвык от людей. То равновесие, которое установилось во мне, в связи с моим одиночеством, было нарушено, а в течение нескольких минут беседы с защитником я не смог сразу привести себя в новое равновесие. Защитник, взглянув на меня, заметил: «Нервы у вас расшатались».

Я вернулся в камеру сердитый. Я не сказал всего, что нужно, говорил словно во сне, быть может, даже без всякого смысла.

Итак, мое дело будет слушаться в судебной палате. Кто их поймет?! Возможно, что Иваненко хотел меня запугать или просто узнать, какое это на меня произведет впечатление. Вероятнее всего, что он сказал действительно то, что уже решено, и что только в судебной палате еще не получена бумага об этом. Возможно также, что по одному и тому же делу у меня будут два процесса: один - в судебной палате, а другой - в военном суде.

Впрочем, это не важно. Важно то, что приходится на этот раз считаться с несколькими годами заключения и вооружиться терпением. Теперь я с утра до ночи читаю и читаю беллетристику. Она меня поглощает на весь день, и по прочтении я хожу совершенно ошеломленный. Словно наяву, я вижу разные эпохи, людей, природу, царей и нищих, вершины могущества и силы и пропасть падения. С нетерпением отрываюсь от чтения, чтобы пообедать и поужинать, наскоро глотаю пищу и вновь слежу за событиями, за судьбой людей чуть ли не с такой же страстностью, с какой недавно я вертелся в водовороте своего небольшого мирка, в водовороте мелких дел, одухотворенных великой мыслью, великим порывом. И только по временам этот сон исчезает, уступая место мрачной действительности.

Вот и теперь, минуту назад, в коридоре, тут же рядом с моей камерон, у какой - то женщины было столкновение с жандармом. Она начала истерически кричать, звала на помощь, словно ее собирались зарезать или убить. Она кричала долго, очень долго, беспрерывно. В нескольких камерах раздался было стук в двери, но тут же все смолкло. В коридоре началась беготня жандармов. Наш жандарм испуганным голосом молил: «Не кричите, пожалуйста, - ведь я вас не ругал, и ничем не обидел».

Когда кто - то потребовал заведующего, чтобы пожаловаться, что кого - то бьют, жандарм униженно уверял, что он доложит и все передаст. Солдат извне грозно требовал прекратить стук и истошным голосом кричал: «Разводящего!»

Мой сосед, молодой семнадцатилетний гимназист, обвиняемый в нападениях на почту вблизи Соколова и еще в четырех нападениях, стучал мне:

«Что же это, демонстрациям?

А другой сверху. «Что эти скоты выделывают?»

Вскоре вновь все стихло, воцарилась мертвая тишина, прерываемая только свистками паровозов...

По временам, во время ночной тишины, когда я лежу в кровати, мне мерещатся какое - то движение и звуки. Воображение локализирует их, переносит за забор, куда ведут, чтобы заковывать в кандалы. В такие моменты я поднимаюсь, напрягаю слух, и, чем больше вслушиваюсь, тем отчетливее слышу скрип рубанка, слышу, как таинственно пилят и стругают. Это готовят виселицу. Я ложусь, прячу голову под одеяло. Не помогает. Подозрение превращается в уверенность, что опять сегодня свершится казнь.

9 мая. Дзержинский отмечает в дневнике, что ему вручен обвинительный акт и что дело будет слушаться судебной палатой только осенью.

10 мая. Уже два дня сидит рядом со мной восемнадцатилетняя работница, арестованная уже 4 месяца назад. Она все время поет, и ей это разрешают. Это у нее было столкновение с жандармом, и в связи с этим ее перевели сюда.

Совсем еще молодая, почти ребенок, она страшно мучается. Она скучает. Стучит, чтобы я ей прислал веревку, и она повесится. Добавляет при этом, чтобы веревка была от сахара, - тогда будет «сладко умирать». При этом стучит так нервно и с таким нетерпением, что иной раз и не разберешь ее. Тем не менее, она все время вызывает меня стуком: по-видимому, она не может найти себе места. Недавно она мне простучала: «Дорогой товарищ! Посоветуйте, что мне делать, чтобы преодолеть тоску?» У нее все время столкновения с жандармами. Живая, как ребенок, она не в состоянии переносить установленного здесь режима и примириться с ним. В тот момент, когда я заносил эти слова в дневник, у нее вспыхнуло новое столкновение. Она прекратила пение, постучала жандарму и пошла в уборную. По дороге она постучала в дверь моей камеры, затем, на обратном пути, кашлянула, остановилась перед дверьми своей камеры и потребовала, чтобы жандарм открыл ей двери, так как у нее рука болит (во время прежнего столкновения она, по слухам, стукнула жандарма кувшином, а он саблей ранил ее в руку).

Здесь установлен порядок, что двери должен открывать не жандарм, а сам заключенный, чтобы, в то время когда жандарм открывает двери, заключенный не мог на него напасть. На этом основании жандарм - ключник не имеет права входить в камеру заключенного.

Исходя из этого, жандарм потребовал, чтобы она сама открыла двери. «Мне все равно! - ответила она, - я открыть не могу, у меня болит рука, и я буду стоят здесь». Жандарм пригрозил, что он даст звонок, и тогда ей же хуже будет. «Мне все равно», - последовал ответ.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.