Истоки

В Кутаиси, в школе имени Маяковского, десятиклассники писали сочинение на свободную тему — «О времени и о себе». На улице Цулукидзе, бывшей Гегутской, мы разговаривали о близком соседстве Маяковских и людей, ставших в Грузии знаменосцами революции. На Балахванской улице искали дом, в который слушателем марксистского кружка входил гимназист, известный товарищам под именем «Маяк»...

Все было главным и существенным, и блокнот полнился записями, но все чаще и чаще мысль Элгуджи — «чтобы человек и земля были под стать друг другу» — возвращала к дому на берегу Ханис-цкали, в июльский день 1893 года.

«Было солнечно, знойно», — вспоминает Людмила ' Владимировна. В девять утра она ушла к учительнице заниматься, а когда вернулась, отец сообщил ей о рождении брата.

Пришли объездчики и соседи — поздравить лесничего с сыном. Был знойный июльский полдень, какие часты в середине лета здесь, в преддверии прохладных ущелий Аджаро-Имеретинского хребта. Ханис-цкали теряла голос. В бассейне серебристыми искрами вспыхивали чешуйки рыб. Без плеска падала из деревянного желоба ключевая вода...

В небе моего Вифлеема

Никаких не горело знаков,

Никто не мешал

могилами

спать кудроголовым волхвам...

Знаки, однако, были, и волхвы не замедлили явиться. Выступил вперед Константин Кучухидзе, владелец дома, и сказал:

— Я желаю вашему сыну, чтобы он стал провизором...

Горячее чувство, с каким он произнес эти слова, легко объяснить. Первенца Маяковских — Александра — унесла эпидемия желудочных заболеваний. Спустя несколько лет Владимир Константинович послал объездчика Имриза Раим-оглы за врачом для сына Кости. Имриз шел пешком до станции Риони, а оттуда поездом добирался до Кутаиси. Врач приехал, поставил диагноз — скарлатинозный дифтерит, — но помочь Косте Маяковскому не смог. Было уже поздно, мальчик умирал...

«Будь в Багдади хоть одна аптека...» — думал Кучухидзе.

В ответ на его «волхование» лесник якобы ответил шутливыми словами о куда более значительном будущем, ожидающем его сына, но это всего лишь воспоминание, а воспоминания записывались уже после того, как старинный Багдади принял новое имя — Маяковски...

Нет ни одного большого писателя, который не рассказал бы нам о своем детстве. Маяковский ничего или почти ничего не рассказал о нем, разве что несколько десятков энергичных и четких, как удары метронома, строк в автобиографии «Я сам» и множество развеянных по стихотворениям и поэмам свидетельств его «грузинского происхождения». В этом смысле его долг перед багдадскими небесами так и остался неоплаченным. Не успел оплатить. Будущее стояло в повестке дня. О прошлом — потом. И к тому же «я еще не заакадемичился и не привык нянчиться со своей персоной...».

Не написал, не успел написать. Но всю его короткую жизнь прошлое — Багдади, Кутаиси, Грузия, — природная и человеческая среда детства и отрочества работали на его поэзию. Было чему работать.

Дом Кучухидзе поставлен у самого входа ущелье, предваряющее взлет перевала Зекари. Зекари или Мзекари — Верхние врата или Врата солнца. Переход через Зекари — путь к истокам Руставели. С Зекари на Западную Грузию из Южной летели черные лавины, и месяц в небе повисал турецким ятаганом,

Был еще другой дом...

«На расстоянии четверти версты от участкового управления на самом обрывистом берегу Ханис-цкали стоят стены древней развалившейся крепости... Теперь в этой крепости живет лесничий Багдадского участка В. Маяковский, гостеприимством которого может пользоваться всякий проезжающий».

В стихах Владимира Владимировича звучит насмешливо-ироническое «папаша», но ведь и стихи таковы, что в них не могло врасти торжественно-возвышенное «отец». Поэт «общего места, доведенного до величия», поэт по первому взгляду нескрываемого пафоса, он не принимал затасканные во всеобщем пользовании громкие фразы. Писал: «Грозился папаша...» А был Владимир Константинович, судя по всему, человеком чрезвычайно интересным — начитанным, остроумным, добрым, непредвзятым. Любил музыку и шутку, благоговел перед природой, легко взрывался и легко отходил. Знал язык народа, среди которого жил, знал и понимал чаяния этого народа. Широкий хлебосол, не чуждался трапез со всяким, кого тянуло к нему. Но был непреклонно твердым и никогда и ни перед кем не ронял себя. Говорил, что завещает сыну свой громкий голос, а сейчас видно, завещал и многое другое сверх него.