Доктор Красильников

Но едва вышел на берег и прилёг на траве, всё опять вспомнилось. Снова зазвучали в ушах слова секретаря райкома:

- Красильников забыл, что он врач. О людях забыл. Ушёл в сводки да в показное благополучие. С коллективом перестал считаться, людей уважать. Надо снова к земле прикоснуться. На низовой работе побыть. Чудодейственное это средство».

Словно давая отпор, думал:

«А вы забыли, как хвалили Красильникова? Как Красильников сумел ещё в сорок шестом году рентгеновскую установку в крае вырвать, одну из трёх? А кто больницу до пятидесяти коек расширил? Не Красильников? А кто добился ассигнований на строительство детских яслей? А кто сумел весь штат укомплектовать? Не Красильников? Небось, в соседнем районе восьми врачей не хватает...»

Внезапно понял, что думает словами Устинова. Усмехнулся: значит, такова психология обиженных - никто не хвалит, дай сам похвалюсь. А вот сумеет ли, продираясь сквозь заросли обиды, найти истину?

Вспомнилось детство. У отца, служителя при анатомичке, была одна мечта - чтобы Федя стал врачом. Когда увидел сына в первый раз в халате и белой накрахмаленной шапочке, заплакал. Почему же сейчас так обидно? Неужели от того, что снова станет врачом? Так об этом мечталось с детства. Или заскучал по кабинету с двухметровым столом, по телефонным звонкам, заседаниям и осторожном стуке секретарши: «К вам, Фёдор Николаевич, доктор Марьинская на приём».

Красильников сорвал ветку, махнул ею, отгоняя назойливую мошкару, а горькие мысли вились ещё неотступней.

Задумался о прошлом. Пожалуй, хорошего в нём было немало. Удача никогда не изменяла ему. Нет, какая же удача? Руки, голова. А сердце? Было сердце? Было. Разве не бежал ночью в больницу по тёмным улицам, встревоженный мыслью, что больному стало хуже? Разве не смотрел тайком из - за занавески, как вылеченную им женщину, которую привезли месяц назад приговоренной к смерти, встречали у больничных ворот муж и дети? Разве щадил себя в партизанском отряде?

Вспомнил давнее, и мысли приняли иное направление. Таи, в отряде, встретил Марусю. Какой звонкоголосой была она тогда! Командир шутливо грозил ей: «Не научишься, Румянцева, шёпотом говорить, каждый день по наряду давать буду». Когда она не вернулась с задания, Красильников понял, что любит. Любит, как никогда ещё не любил. Сдавливала сердце боль. А жить было нужно, чтобы сражаться, чтобы помогать сражаться другим. Через месяц отбили у врага село. В подвале фашистской комендатуры нашли пленных, которых гитлеровцы в панике забыли пристрелить. В углу на охапке соломы лежала в беспамятстве женщина. Он вынес её из подвала. На воздухе она открыла глаза, и тогда он чуть не вскрикнул. Это была Маруся...

Когда окончилась война, они поженились. Он уговаривал её стать врачом, но Маруся хотела стать агрономом. Ему же казалось, что это не очень - то женская профессия. Он был против, но настоять на своём не сумел. Впрочем, он получил всё, что хотел: домашний уют, заботливую жену. Поэтому, должно быть, легко мирился с деятельностью Маруси за пределами дома, хотя и не особенно интересовался ею. Недавно в краевой газете появилась статья «Сельский агроном», и только из неё он узнал об опытах по выведению нового сорта пшеницы, которые проводила Маруся.

В тот вечер он понял, что у жены есть собственный мир, в который он никогда не входил, уверенный, что она живёт только им и его интересами. Это его встревожило, и вместе с тем было как - то неловко перед Марусей. Но прошло несколько дней, и всё стало на своё место. Возвращаясь домой, он с увлечением, изображая в лицах, рассказывал жене, какую головомойку устроил Марьинской: «Понимаешь, вхожу в операционную, а там муха!...» Изредка шутливо спрашивал: «Ну, а как твоя пшеница?» И не вслушивался в ответ.

Никогда не думал, что и это поставит ему в вину секретарь райкома. Правда, не на бюро, а после, задержав Красильникова для беседы.

- Ты, Фёдор Николаевич, и к жене так же равнодушно отнёсся, - сказал секретарь, стоя вполоборота к окну. - Я тебя знаю, откажешься здесь работать, будешь просить крайздравотдел о переводе. Самолюбие нелегко смирить. А ты бы подумал, как Маруся нам нужна! Да и ей здесь для опытов все условия созданы... «Нет, нет, окончательное решение уже принято, - мысленно возражал Красильников. - Конечно, есть только один выход - уехать. Только уехать! Не может же он завтра явиться в больницу к той самой Марьинской, которую распекал столько раз».

Тропка вдруг вильнула под ногами вправо, потом влево и исчезла. Он шёл, раздвигая руками кусты, ветка больно хлестнула по лицу, шипы гледичии цеплялись за одежду. Чертыхнулся: вольно же было сидеть дотемна!

Парома не было. На том берегу мерцала звёздочка: видно, дед попыхивал трубкой. Красильников позвал его - не помогало: после десяти паром подавали только дважды. Райисполком премировал деда часами, и тот твёрдо соблюдал график движения. Причалил он ровно в одиннадцать. Красильников хотел выругаться, но дед был так преисполнен чувства своей правоты, что язык не повернулся.

Пожалуй, и лучше, что задержался. Наташка спит, да и Маруся, вероятно, тоже. Неприятный разговор можно отложить до завтра.

Внезапно встревожился. А что если Маруся откажется ехать? Возьмёт и откажется. И доводы приведёт. Свою пшеницу вспомнит. Но сейчас же успокоил себя: не может этого быть. Никогда Маруся не пойдёт против его желания. Любит же она его! Маруся не спала. Он быстро прошёл в спальню, разделся, потушил свет. И по тому, что Маруся не настаивала, когда он отказался ужинать, и ни о чём не спросила его, понял: знает.

Маруся лежала молча, но Красильников знал, она не спит. Прошло не меньше часа. Маруся босиком перебежала комнату, села на край его кровати, положила руки ему на плечи.

- Федя! Ты ничего не думай. Уедем. Уедем - и всё, - торопливо заговорила она.

Вот и не надо длинного объяснения. У Красильникова отлегло от сердца. Всё ясно и решается так, как он хотел. Неожиданно для себя он спросил: