Дочь народа

- Нет, остановят, - сказала она. - Если народ не позволит, они не осмелятся...

Эльза с благодарностью посмотрела на молчаливую большеглазую строгую девушку.

- Да, не осмелятся, - кивнула она и улыбнулась. - Ради этого я и собирала подписи.

- А, с вами невозможно разговаривать! - вскочил доктор. - Поймите же: народ бессилен против армии, против пушек, против их силы! Вот вас, девчонку, почти ребёнка, собираются упрятать в тюрьму. Скажите: может вас отстоять народ, если они так решили?

- Может! - снова сказала сестра. - Вы же знаете, доктор, что происходит в городе, во всей стране. Народ... - и, вдруг повысив голос, громко закончила: - Грамицидиновые примочки на левый бок. Больше ничего, господин доктор?

- Да-да, больше ничего, - буркнул врач и покосился на скрипнувшую дверь: в палату входил проснувшийся полицейский. - Но примочки обязательно каждый день, иначе боюсь нагноения. Всё, можно идти.

Они вышли из палаты, за ними вышел и прикрыл дверь полицейский. А Эльза до глубокой ночи не могла сомкнуть глаз, всё думала, думала: о чём хотела сказать сестра, когда произнесла это светлое, полное надежды и веры слово «народ»? Какая досада, что полицейский проснулся и помешал! Надо спросить, надо узнать всё-всё, иначе не будет покоя. Только бы улучить одну минуточку, и она спросит...

Но, видно, страж у двери что-то заподозрил и теперь первым входил в палату и последним уходил из неё. Так Эльзе и не удалось задать сестре, тревожащий её вопрос. А вот наступил и этот серенький предзимний день - последний день в больнице. Завтра утром в палату войдёт полицейский, щёлкнут стальные браслеты на руках у «преступницы» Эльзы Крафт, и дальше - короткий суд и тюрьма. Что ж, пусть будет так! Рано или поздно двери тюрьмы откроются, и Эльза опять уйдёт из неё - уйдёт к своему народу, к борьбе. Таков путь многих, и будущее не пугает её. От испытаний человек становится крепче, сильнее, а сильные люди и должны служить своему народу.

Утром, уже одетая, Эльза ждала полицейского в своей палате. Она не нервничала, не волновалась: врагам не увидеть её слабость. Пусть приходят, Эльза Крафт готова!

Но те почему-то задерживаются, заставляют себя ждать. Что ж, можно и подождать: Эльзе некуда торопиться. Это они должны спешить разделаться с нею. Какая тишина царит там, в коридоре, и здесь, в этой маленькой белой палате, изученной до мельчайшей трещинки в стене! Только с улицы из-за закрытого окна доносится какой-то странный, глухой шум, словно не улица там, а самое море подошло к стенам больницы и вот рокочет, шумит. Что бы это могло быть?

Эльза подходит к окну, смотрит на улицу, вниз, и чёрные глаза её расширяются восторженно и удивлённо: вся улица, насколько видно из окна, запружена народом, и вовсе не море, а народ гудит и рокочет там, возле кирпичных стен больницы. Народ, народ! Но почему?..

«Сколько людей! Старые, и молодые, и просто мальчишки, и женщины, и у многих в руках почему-то цветы. Кажется, ни одного знакомого лица, а все, решительно все близки, как самые близкие, родные люди. Нет, как же не видно знакомых? Вон же Инга стоит, Инга Дербиц, а рядом с ней Курт Вернер, и Пауль Румке, и Карл Штрейхер... Ребята, да не ко мне ли вы пришли?..»

И, сама не зная, как это получилось, Эльза лихорадочно рвёт, чуть не отламывает оконные шпингалеты, распахивает окно - скорее, сейчас войдёт полицейский! - и кричит туда, в улицу, в толпу:

- Инга, Инга! Я здесь, Ингочка!

И тогда ей, Эльзе Крафт, шестнадцатилетней дочке портового грузчика, отвечает вся улица, вся огромная, возбуждённая, счастливая толпа. Люди кричат - все, как один, - и машут шляпами, кепками, платками, но разве поймёшь, что кричат они, если их голоса сливаются в один мощный и радостный голос народа?

- Что? - спрашивает Эльза. - Что такое, Пауль?

Но кто-то уже схватил её за плечи, оттаскивает от окна в глубину комнаты. Эльза готова вцепиться в лицо полицейскому, выцарапать ему глаза и броситься вниз из окна, только бы быть со своим народом, с Интой и Паулем, с Куртом - со всеми, кто там, внизу. И вдруг вместо ненавистного лица полицейского, вместо холодных и злых его глаз на Эльзу смотрят другие глаза - большие, глубокие тёмно-серые глаза сестры, и не полицейский, а милая эта девушка улыбается ей, и обнимает её, и прижимает к своей груди.

- Победа, Эльза, победа! - смеётся сестра от счастья и крепко целует девушку в губы. - Суда не будет, не будет тюрьмы, народ отстоял тебя, понимаешь?

А от двери уже спешит, торопится старенький, седенький доктор, и глаза у него смущённые и почему-то красные, словно только что вытер он их рукавом халата.

- Ну-ну, - по привычке ворчит старик, - ну-ну, не волнуйтесь. Вам вредно. Идите, идите к ним, а то всю больницу сейчас разнесут. Да постойте же! Вот, - он протягивает сложенный вчетверо листик бумаги, - вот, возьмите вот это, а? Тут, понимаете, я расписался, и вот она, и другие врачи. Ну, собрал вместо вас их подписи, вы же болели, ясно? Ну, и... и всего вам хорошего, доченька, желаю большущего счастья!