Дама в автомобиле

Первую машину я обогнала на повороте. Я обгоняла ее как раз в тот момент, когда мы проезжали поворот на Милли-ла-Форе, и, вероятно, этим можно объяснить, почему мне пришлось продолжать путь прямо. Но даже если бы не это, я все равно бы не свернула. Руль в моих руках был удивительно чуток, солнце ласково пригревало мне лицо, ветер приятно ласкал меня на поворотах, повороты были плавны, а спуски длинные. И вся моя огромная Стремительная птица - мой друг, мой соучастник - была так тиха и так послушна, она так быстро и плавно летела по дороге среди полей, что меня можно было остановить только силой.

Когда я замедлила ход, чтобы свернуть с автострады, Мамуля сказала мне: «Прошу, теперь послушай меня, ты только навредишь себе. Отведи машину обратно». Я мысленно поклялась себе, что у первого же ресторана, ну, первого мало-мальски приличного, я, как только расплачусь за обед, тотчас же поверну на Париж. Мамуля сказала, что она не верит мне, что это я болтаю спьяну и чем дальше, тем труднее мне будет удержаться от глупостей. На одном из указателей я увидела, что проехала пятьдесят километров. У меня тоскливо защемило сердце. С тех пор прошло всего несколько часов, пять или шесть, но мне все кажется каким-то смешным, таким же далеким, как сны после пробуждения.

Я остановилась у дорожного ресторанчика, неподалеку от Фонтенбло. Здание из никеля и пластика, огромные распахнутые окна. Одно из них, почти напротив моего столика, окаймляло неподвижный «тендерберд». Посетителей было мало, в основном парочки. Когда я вошла, меня проводили внимательным взглядом, наверное, из-за машины, а может, еще и потому, что я приняла слишком вызывающий вид. В ресторане было очень светло, и я не стала снимать свои темные очки.

Я заказала жаркое из баранины с томатами по-южному, салат из одуванчиков и полбутылки сухого розового вина, так как розовое меня меньше пьянит, чем красное. Ничего себе довод! А когда я попросила газету, мне принесли ту же «Франс-Суар», которую я уже просматривала в Орли. Я опять не стала ее читать, лишь попробовала, не прилагая особых усилий, найти семь неточностей, нарочно допущенных художником в какой-то картинке. Занимаясь этой ерундой, я вдруг подумала о том, что у меня на счету в банке должно быть около двух тысяч франков. Я вынула из сумки свою чековую книжку, чтобы проверить. Две тысячи триста франков, но из них надо вычесть очередной взнос за телевизор и двести франков, которые я ежемесячно посылаю в приют. Вместе с тем, что у меня в кошельке и в конверте, врученном мне сегодня утром шефом, у меня получалось более трех тысяч франков. На это не проживешь целый год в гостинице «Негреско», но четыре дня - я подсчитала на пальцах: суббота, воскресенье, понедельник и вторник - я буду богатой, восхитительно богатой. Есть мне не хотелось, и я почти все оставила в тарелке. Но вино я выпила до капельки - больше, чем иногда выпиваю за целую неделю.

Какая-то пара, шедшая к выходу, - мужчина лет пятидесяти, с залысинами, с загорелым и спокойным лицом, и молодая женщина в бежевом костюме, - остановилась у моего столика. Мужчина, улыбаясь, спросил меня, довольна ли я своей машиной. Я подняла голову, поправила указательным пальцем дужку очков, которая давит мне на переносицу, оставляя там красный след, и ответила, что если моя машина вызовет у меня неудовольствие, я обязательно дам ему знать. Улыбка сошла с его лица, он пробормотал извинения. Я пожалела о своих воинственных словах и окликнула его. Лицо его снова озарилось улыбкой.

Не помню, что там я рассказала им о машине, но они сели за мой столик. Я доедала малину с сахаром. Они уже выпили кофе, но заказали себе еще по чашечке, чтобы иметь повод угостить меня. Они сказали, что наблюдали за мной во время обеда, что они, бесспорно, знают меня или, во всяком случае, где-то видели. Женщина спросила, не актриса ли я. «Ничего подобного, - ответила я, - моя специальность - реклама. У меня рекламное агентство». В таком случае, может быть, она видела меня по телевидению, где я давала интервью или в какой-нибудь другой подобной передаче? «Да, это вполне вероятно». Она повернулась к мужчине, и тот сказал ей: «Видишь, я был прав». Еду ли я на юг или возвращаюсь оттуда? Я ответила, что еду повидать друзей в Кап д'Антиб, а заодно хочу урегулировать за праздники некоторые дела в Ницце. Они позавидовали мне, потому что сами уже возвращались после отдыха, и дали несколько советов относительно дороги. До Монтелимара еще можно ехать, но дальше творится что-то невообразимое: встречный поток машин, растянувшихся на несколько километров, заставил их простоять больше двух часов. Еще не следует ехать через Лион, там просто гибель. Лучше всего по шоссе номер шесть, а после какого-то там Ла-Деми-Люна перебраться на номер семь. Я сказала: «Конечно, я так всегда и езжу». Он был военный врач в чине полковника. «Мой отец тоже был полковником, - заявила я, - но только немецкой армии: моя мать согрешила во время оккупации. Ну и, сами понимаете, ей обрили голову». Они сочли, что я обладаю большим чувством юмора, и, совершенно очарованные, попрощались со мной, нацарапав свой адрес на листке из записной книжки. Я сожгла его в пепельнице, закуривая сигарету.

Мамуля нашла, что я пьяна, что положение становится угрожающим и я хорошо бы сделала, если б ушла в туалет, прежде чем разревусь. Но я не разревелась. Я решила, что верну машину во вторник вечером или даже в среду утром. На обратном пути, на станции обслуживания, я ее вымою. Анита не из тех, кто проверяет спидометр. И никто ничего никогда не узнает.

На улице я снова закурила и прошлась по обочине дороги. Под ярким солнцем моя тень резко выделялась на земле, и, когда я села в машину, сиденье было раскалено. Я поехала в Фонтенбло. Там приткнула у тротуара машину, надела правую туфлю и вышла. Я купила платье, которое показалось мне красивым на витрине и которое оказалось еще лучше, когда я его примерила: из белого муслина, с воздушной юбкой. В том же магазинчике я приобрела ярко-желтый купальный костюм, лифчик, две пары трусов, бирюзовые брюки, белый свитер со стоячим воротником и без рукавов, два больших махровых полотенца и две перчатки для ванны в тон полотенец. Вот и все. Пока мне подгоняли платье к фигуре, я перешла на другую сторону улицы и подобрала к брюкам пару босоножек, с золотыми ремешками. Ни за что на свете я бы не вернулась к себе на улицу Гренель, чтобы взять все это дома. И не столько потому, что мне было жаль потерять два часа на дорогу туда и обратно, сколько из опасения, что снова начну раздумывать, и тогда уже у меня не хватит мужества уехать.

С большими бумажными мешками, в которые упаковали мои покупки, я зашла в магазин кожаных изделий, выбрала чемодан из черной кожи и все уложила в него. Я не стала подсчитывать сумму выданных мною чеков. Мне ни капельки не хотелось заниматься этим. Впрочем, я настолько привыкла контролировать себя в расходах, что у меня в голове появился своеобразный счетчик, и если бы я настолько растратилась, что это могло бы сорвать мой отдых, он обязательно сработал бы.

Я положила чемодан в багажник, но тут же пожалела, что он не рядом со мной, вынула его и поставила на заднее сиденье. Часы на щитке показывали четыре. Я развернула Анитину карту дорог, прикинула, что если я не буду останавливаться до темноты, то к ночи доберусь до окрестностей Шалона-сюр-Сон или, может быть, Макона. Я отвернула нижнюю часть карты и увидела названия, от которых у меня трепетно забилось сердце: Оранж, Сал-де-Прованс, Марсель, Сен-Рафаэль. Надев на голову платок, я сняла правую туфлю и поехала.

Выезжая из Фонтенбло, я вспомнила слова полковника и спросила у лотошницы с цветами, как проехать к шоссе номер шесть. Я купила букетик фиалок и пристроила его у ветрового стекла. Чуть дальше, на перекрестке, я увидела нескольких жандармов на мотоциклах, которые о чем-то болтали. И в эту секунду у меня мелькнула мысль: «А вдруг Каравай вернется до конца праздника? Что-нибудь случится, и он прилетит уже сегодня вечером?» Я невольно замедлила ход.

Не обнаружив машины, он решит, что произошло несчастье, и, конечно же, позвонит ко мне (только есть ли у него мой телефон?), а не найдя меня, обратится в полицию. Я представила себе, как на все дороги сообщают мои приметы, а вдоль дорог устанавливают посты жандармов. Нет, глупости. Каравай не я, он, как все нормальные люди, если говорит, что сделает то-то или то-то, делает это. Он не вернется до среды. С ним жена и ребенок, и он не станет портить им праздники. Он будет гулять с дочкой, чтобы она дышала свежим воздухом, катать ее на лодке по озеру. Да и зачем им возвращаться в Париж? До среды никто не работает. В праздники ко всему подходят с иной меркой, и я похитительница автомобиля лишь на время танцев по случаю 14 июля, так что нечего себя запугивать и делать из себя преступницу. Я увеличила скорость. Однако тревога, притихшая было, но упорно не оставлявшая меня, снова проснулась в самом затаенном и мрачном уголке моей совести и по самому пустячному поводу, а то и вовсе без него вдруг принималась буйствовать, словно растревоженный зверь или какое-то существо, сидящее во мне самой и мечущееся во сне.

Я пересекла долину Тонны. Помню, что остановилась в Жуаньи около бара, купила сигареты и зашла в туалет. В баре над стойкой висела трехцветная афиша праздничных развлечений и фотографий, на которых были изображены разбитые в автомобильных катастрофах грузовики. Несколько шоферов с грузовиков болтали у стойки, потягивая пиво. Когда я вошла, они замолчали, а один из них, увидев, что я, выпив фруктовый сок, положила на стойку деньги, сказал хозяину, что он платит за меня. Я не хотела этого, но шофер - он говорил с южным акцентом - возразил: «Еще не хватало, чтобы вы отказались», - и я взяла обратно свою мелочь. Когда я включила мотор, он вышел вместе с приятелем из бара и, проходя к своему грузовику, остановился около меня. Это был молодой - примерно моего возраста - брюнет с беспечным видом и ослепительной улыбкой с рекламы зубной пасты «Жибс». Переводя взгляд с капота машины на вырез моего костюма, он сказал мне все с тем же южным акцентом: «С таким мотором вы, небось, гоните вовсю». Я в знак согласия тряхнула головой. «В таком случае, - с сожалением проговорил он, - мы никогда больше не увидимся». Когда я тронулась с места, он открыл дверцу своего грузовика и взобрался в кабину. Помахав мне рукой, он крикнул: «Если увидимся, я вам его верну». Он что-то держал в руке, но я была уже слишком далеко, чтобы разглядеть, что именно. Я догадалась только тогда, когда посмотрела на ветровое стекло, - он ухитрился стащить мой букетик фиалок.

После Оксера я свернула на шоссе, где еще велись работы, и погнала по нему. Я и сама не ожидала от себя такой прыти. На юге от Аваллона я снова выехала на шестое шоссе. Солнце уже село довольно низко, но жара еще не спала, а меня почему-то знобило. В голове у меня было пусто и шумно. Наверное, от возбуждения, от страха, который я испытывала, все сильнее и сильнее нажимая голой ногой на акселератор. Думаю, что этим же объясняется и то преувеличенное значение, которое я придала небольшому происшествию, случившемуся вскоре. Если меня будут допрашивать, о нем не следует упоминать. Это только собьет всех с толку, они подумают, что у меня не все дома, и перестанут верить моим словам.

Это было в первой деревушке, которую я проезжала после того, как свернула с автострады. Мне она действительно показалась знакомой. Это правда. Но ведь любая деревня с рядом серых домов, с уходящей в синее небо колокольней, с холмами на горизонте, летним солнцем, которое вдруг бьет в лицо в длинном коридоре улицы, таком длинном, что у меня заболели глаза и я с трудом могла ехать, - любая такая деревня создала бы у меня впечатление, что я уже здесь бывала, но бывала давно, очень давно, слишком давно, чтобы можно было вызвать в памяти связанную с нею какую-нибудь деталь или чье-то имя.

У двери кафе, узкой, похожей на темную щель, на складном, стульчике сидела худая старуха с изможденным лицом, в черном фартуке. Ослепленная солнцем, я ехала очень медленно, и что-то вдруг словно подтолкнуло меня обернуться. Я увидела, что старуха машет мне рукой и зовет меня. Я остановилась у тротуара. Женщина, с трудом передвигая ноги, медленно приближалась ко мне. Я вышла из машины. Говорила она громко, но хриплым, свистящим голосом астматика, и я с трудом ее понимала. Она сказала, что я утром забыла у нее свое пальто. Помню, что в руке она держала стручки зеленого гороха, а когда она сидела, у нее на коленях стояла корзинка. Я ответила, что она ошибается, я не забывала у нее никакого пальто хотя бы потому, что я никогда не была здесь. Но она стояла на своем: да, утром она мне подала кофе и хлеб с маслом, и она тогда уже поняла, что я не в себе, и ни капельки не удивилась, обнаружив после моего ухода на спинке стула мое пальто. Я сказала, конечно, большое спасибо, но это ошибка, и поспешно вернулась к машине.

Она внушала мне страх. Ее глаза с какой-то злобой скользили по моему лицу. Она не отступила, а вцепилась в дверцу машины своей морщинистой, темной рукой с узловатыми пальцами и повторяла, что я выпила у нее кофе и съела бутерброд с маслом, пока на станции обслуживания занимались моей машиной.

Я никак не могла всунуть ключ в замок зажигания. Помимо своей воли я принялась оправдываться: утром я была в Париже, бог знает в скольких километрах отсюда, она просто спутала две похожие машины. Ее ответ, сопровождаемый отвратительной старческой улыбкой, был ужасен или, во всяком случае, в ту минуту показался мне ужасным:

- Машину-то обслуживали, я даже не видела ее. А вот вас я видела.

Не знаю, что на меня нашло, но я скинула ее руку с дверцы, крикнула, чтобы она оставила меня в покое, что я ее не знаю, что она меня никогда не видела и пусть не плетет, будто она видела меня, не плетет никогда, никогда... Тут до меня дошло, что мой крик могут слышать и другие жители деревни. Кто-то уже смотрел в нашу сторону. Я уехала.