- Это ж не наша дача. Все москвичи снимают летом дачу, разве они буржуи?

- Ладно, заткнись!... - И он лениво отвернулся. Поддавшись на кажущееся миролюбие слов и жеста, я рискнул повторить свой вопрос. Ответ был подобен вспышке молнии: я оглянуться не успел, как Ленька сидел на моей спине и с «мой тыкал меня лицом в песок. Крупные песчинки неприятно впивались в кожу, лезли мне в глаза, рот, но боли я не испытывал, лишь удивление, обиду, горечь. Я не пытался освободиться, хотя мог без труда сделать это, сразу почувствовав, что Ленька, ловкий и стремительный, все же слабее меня. Но он был прирожденным вожаком, атаманом, от которого сладко вытерпеть даже несправедливость. Он знал, чего хотел, не колеблясь, брал на себя ответственность, плевал на чужое мнение, не боялся риска, принимал жестокие законы охоты. Я же принадлежал к той подавляющей части человечества, что никогда не знает, чего хочет, ни в коем случае не берет на себя ответственности, вечно испытывает потребность в самооправдании, страшится риска, избегает охотничьих троп - и я знал свое место.

- Заработал, буржуйская морда? - злорадно сказал Ленька, слезая с моей спины.

- Ага, плати деньги... - пробормотал я. Он снова без улыбки, сухо, коротко усмехнулся.

- Мы буржуев не боимся, пойдем на штыки! -пропел Серенька-альбиносик, до глубины своей малой души обрадованный унижением беззащитного, как ему казалось, человека, и тонкой, белой, незагорелой, альбиносьей ногой лягнул меня в живот. Альбиносик не принадлежал к Ленькиной породе, был из одного со мной теста, и я не испытывал к нему ни малейшего почтения. Поэтому, сломив его отчаянное, но хилое сопротивление, я подверг его той же экзекуции, которую только что перенес от Леньки. А затем, уже не знаю зачем, угостил пинком Петра Васильевича. Оба преувеличенно, провоцируя Ленькино заступничество, разревелись. Но Ленька и не думал вступаться, впервые он засмеялся: глухо, отрывисто, похоже на лай. Подобно многим выдающимся деятелям, он радовался унижению своих приближенных.

- А ты, буржуйчик, ничего - сойдешь с горчичкой! - сказал он мне. - Как звать-то?.. В обратный путь я отправился осененный высоким Ленькиным доверием: он предложил мне принять участие в очередном налете на дачный сад... Эта дача, обнесенная высоким, глухим забором, стояла в полукилометре от нас, за булыжным Дмитровским шоссе в рослом сосняке. Было в ней что-то загадочное и жутковатое. Она казалась необитаемой. Нам нередко доводилось проходить мимо нее во время наших грибных странствий, и ни разу за высоким, в моховой прозелени забором не прозвучала легкая музыка дачной жизни: детские и женские голоса, стук крокетных шаров, удары по волейбольному мячу, просвист и пощелк серсо. Лишь порой, когда мы, обозленные зловещим этим молчанием, начинали колотить палками по забору, откуда-то издалека, словно из-под земли, раздавался тяжелый, медленный собачий лай - так может лаять лишь очень большая, старая, сильная собака, уверенная, что никто не посягнет на охраняемые ею владения. Но и это случалось крайне редко, обычно нам отвечала такая тишина, что от нее звенело в ушах, и мы начинали сомневаться: звучал ли когда-нибудь тяжелый, медленный, похожий на стариковское откашливание лай, или то была слуховая галлюцинация? И ни один дымок не всплывал над забором: как будто там не топили кухонной плиты, не палили самовара, не жгли сухой листвы и хвороста... Но Ленька располагал иными сведениями. Он утверждал, что дача населена невероятными, небывалыми, уму непостижимыми буржуями и что буржуйскую эту семейку обслуживают по меньшей мере десять лбов. Буржуй на все лето нанимает извозчика на «дутиках», и тот живет на даче, чтобы всегда быть под рукой, вместе со своим здоровенным, бородатым сыном, состоящим в дворниках; а еще есть кривоглазый сторож, «шеф-кухарь», нянька, присматривающая за буржуйским сыном, и какая-то загадочная «мириканка», обучающая этого гаденыша по-французски. И все это, не считая разных «заживалок»... Я выразил удивление, отчего при таком многолюдстве в саду постоянно царит тишина. Ленька объяснил, что взрослые буржуи редко наведываются на дачу, пащенок их либо пирожные жрет, либо по-французски учится, а остальные все дрыхнут круглые сутки напролет. «И никогда не просыпаются?» «Днем, чтоб брюхо набить». Сереньку-альбиносика беспокоила собака. «Она вокруг вишенья и яблонь по проволоке бегает, - объяснил Ленька, - за цветами не приставлена». «Нешто нам туда залезть, больно уж высоко!» - сомневался Петр Васильевич. «Я гнилую доску в заборе расшатал», - просто ответил наш предводитель. Я, конечно, чувствовал, что Ленькиным сведениям не хватает достоверности; все-таки я лучше представлял себе «буржуйскую жизнь», но это меня скорее успокаивало. Я не верил в существование кучера, нанятого на весь сезон с экипажем на дутиках, и в его бородача-сына, равно и в кривого сторожа, «шеф-кухаря» и «мириканку». Старуха-нянька, «заживалки» - куда ни шло, но остальное - чушь, плод растравленного Ленькиного воображения. Мне и сейчас представляется невероятным, что к исходу двадцатых годов нашелся то ли герой, то ли безумец, решивший встретить свой неизбежный и близкий конец в блеске и великолепии нэповского ренессанса, - ведь все эти причудливые фигуры обрели плоть и кровь, когда ранним, росным утром следующего дня мы оказались в их руках. И я не знаю, почему мы засыпались. Вначале все шло по плану - полусгнившая заборная планка легко уступила Ленькиному нажиму, и в образовавшуюся щель проскользнул Ленька, за ним я, за мной Петр Васильевич. Правда, потом я вспомнил, что Петр Васильевич не совсем проскользнул, он как бы завяз в щели - одной ногой коснувшись вражеской земли, другой оставаясь снаружи. Альбиносик по обыкновению стоял на стрёме, в стороне шоссе. Попав в сад, мы оказались возле грядок с тюльпанами, дальше виднелась огромная, как курган, клумба, за ней, в глубине сада, высилась притемненная высокими соснами двухэтажная деревянная дача с башенками, террасами и террасками. Особенно я не вглядывался, памятуя наказ: губ не распускать и живее сматываться. И потому, присев на корточки, я принялся обрывать тюльпаны. Мне уже случалось обтрясти чужую яблоню, поживиться чужой малиной или смородиной, но никогда еще не рвал я чужих цветов. Воспитанный матерью в нежном уважении к цветам, я не мог рвать их кое-как. Я делал это осторожно, чтоб не повредить корня, не помять лепестков. Привычные, бережно-неспешные движения усыпили во мне ощущение беззаконности поступка, опасности, страха перед возмездием. Я вел себя так, словно намеревался преподнести хозяйке дачи красивый букет к утреннему пробуждению. Было тихо, лишь вдалеке мирно побрякивал цепью пес - мы находились с подветренной стороны. Я не слышал, как метнулся прочь Ленька, как кто-то подошел и стал за моей спиной, погасив своей тенью блеск росы на цветах и травах. Я видел эту тень, но не придал ей значения, исполненный рвения и тихого счастья новой дружбы. Сперва был оглушительный удар по уху, затем ноги мои отделились от земли, окружающий мир заплясал передо мной, а в спину колюче и страшно уперлась борода. Охваченный ни с чем не сравнимым ужасом, я извивался, рыдал, уверял сперва терзавшего меня бородача, затем многих набежавших людей, что я хороший и честный мальчик, отродясь не залезавший в чужие сады, сын инженера и внук врача, что ко мне в Москве ходит немка и даже пытался прочесть: «Вер райтет зо гапейт дурх нахт унд винд». И этот гадкий, трусливый лепет подействовал: недаром же Ленька называл меня «буржуем», - владельцы дачи учуяли запах невраждебной крови, я очутился на земле, и большие, грубые руки на моих плечах полегчали, ослабили хватку. И тогда я увидел их всех, как в страшном, но пронзительно-ясном сне: толстого лысого человека в пижаме, рослую, толстую женщину в бордовом стеганом халате, толстого сонного мальчишку, тощую, пепельноволосую, похожую на мокрого воробья «мириканку», старуху-няньку с оплывшим лицом, «заживалок» и всех остальных. И еще я увидел Леньку: он стоял под кустом бузины, потупив ржавую голову и редко взблескивал глазами, у ног его валялись тюльпаны. С двух сторон к нему подступали кучер в плисовых штанах и кривой сторож. Почему Ленька не пытался спастись? Я понял это позже, сложив воедино короткие промельки видения в тьме охватившего меня страха. Сперва Ленька метнулся к забору, но кучеров сын отрезал его от щели, тогда он повернул к калитке, но путь ему заступили кучер и сторож. Он кинулся было в сторону дачи - оттуда уже валила целая толпа. И Ленька не то чтобы сник, сдался-другим противникам он задал бы работу в этом большом, заросшем саду, но этим не захотел дать наслаждения травли и победы. Он просто швырнул им себя, как кость. Два здоровенных мужика кинулись на Леньку, выломали ему руки за спину и подтащили к хозяевам. С ненужной суетой, мешая друг другу, они стащили с него штаны, эти убогие «ни к селу, ни к городу», млечно забелела худая попка и низ живота, где жалко сморщился мальчишеский крючочек, словно пытаясь спрятаться от расправы, грозящей Ленькиному телу. Мне подумалось, что его будут сечь, я рванулся к нему, но бородач сжал, смял меня своими лапищами. Видать, та же догадка пронизала Леньку, он страшно завыл и штопором - к земле - стал вывинчиваться из цепких рук. Сторожу, державшему его за шиворот, больно закрутило пальцы, и он выпустил ворот Ленькиной рубахи. Изловчившись, Ленька лягнул кучера в пах и едва не вырвался, но тут на него черной стаей бросились все «заживалки»... Никто не думал сечь Леньку, за это пришлось бы отвечать. Они придумали куда более жестокую, унизительную, а для них безопасную кару. Кучер и кривой сторож набили Ленькины штаны молодой светло-зеленой, донельзя стрекучей крапивой, натянули их на Леньку, застегнули и туго-натуго перепоясали старым матросским ремнем. А затем, дав легкий подзатыльник, отпустили на все четыре стороны. Я до сих пор помню, как они все смеялись, когда Ленька двинулся к калитке, с шутовской галантностью распахнутой перед ним кривым сторожем. Томно, в нос, похохатывала хозяйка, неумело, будто в непривычку, вторил ей муж, захлебывался, корчился сынок, истово гоготали кучер с бородатым отпрыском, высмеивал мелкие слезы из кривого глаза сторож, дружно, старательно повизгивали «заживал-ки», даже нянька посмеивалась, мотая старой головой, чуть натужно ухмылялась кухарка. Лишь старенький воробышек - «мириканка» не принимала участия в общем хоре, худенькое лицо ее болезненно сморщилось. Но вскоре смех затих. А чего было смеяться? Легкой, свободной, небрежной походкой стройный мальчик уходил по усыпанной красным, крупнозернистым песком дорожке. Если б Ленька корчился, плакал, пытался освободиться от палящей начинки штанов, впивавшейся мириадами крошечных шипов в самую нежную, лишенную защитной огрубелости плоть, если б хоть поежился, хоть почесался разок!... Но Ленька шел не спеша, будто в штанах у него не крапива, а лепестки тюльпанов, вот он поднял сахарный голыш и швырнул в сороку, сидевшую на островершке ели, вот наподдал носком ботинка старый теннисный мяч. И карателям стало вовсе не смешно, скорее досадно и вроде бы сумрачно. А бородач сорвал стебель крапивы и провел ладонью по листьям - видно, подумал, что это какой-то особый, нестрекучий сорт. Но его таки ожгло, и он выронил крапиву, облизал ладонь большим, желто обметанным языком, и взгляд его стал пасмурен и задумчив. Отпустили и меня, прочтя какую-то вонючую мораль. Я нагнал Леньку уже за калиткой. Лицо у него было белое, а под глазами как углем намазано. Я сказал:

- Бежим?.. Он опять промолчал. Мы миновали сосновую рощицу, спустились в балку, где протекал пересыхающий в засуху, а сейчас, после затяжных дождей, полный и быстрый ручей. Вода бурлила, завихряясь возле коряг и крупных склизлых камней, намывала жирную пену на берег. Ленька снял штаны и стал вытряхивать крапиву. Жутко было глядеть на его воспаленную, багровую, в струпьях кожу. Ленька вошел в ручей и некоторое время стоял недвижно, предоставляя воде обтекать его тело, потом осторожно растер живот и бедра. Почему-то мне показалось, что купание не принесло ему облегчения. Он вылез, еще раз встряхнул свои штаны, посмотрел их на свет и повыдергал застрявшие шипы. Лишь после этого он оделся.

- Знаешь, а шипы у крапивы стеклянные, - сообщил я, словно это могло ему помочь. Ни слова в ответ, я для него просто не существовал. И вдруг я увидел, что Ленька улыбается. Странной и опасной была его улыбка: краешки темных, спекшихся губ туго оттянуты книзу. Он глядел поверх моей головы, поверх леса, в какую-то ему одному ведомую даль: там пылали пожары, гремели выстрелы, лилась кровь, коченели трупы, и на них сажей чернело воронье.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.