«Язык и языки»

И это далеко не единичный случай словесной путаницы.

Фронтовики знают цену «языка»: особенно накануне большого наступления, когда не полностью ясны замыслы противника, надо уточнить огневую систему и характер укреплений, проверить агентурные данные о передислокации вражеских частей. «Языка» в таких случаях добывали любой ценой, не считаясь с потерями. Разными бывают пленные. От переводчика зависит многое. Он обязан разговорить любого «языка» - трусливого, угодливого, забитого, тупого, надменного, кадрового военного и новобранца, эсэсовца и ополченца... В каждом случае необходим свой подход, своя «тональность» допроса. Надо безошибочно определить: где вранье, где хвастовство, где сознательная дезинформация. Каждый допрос - это психологический поединок с врагом, подобно головоломной шахматной задаче, в котором ты не имеешь права проигрывать. Потому что это не твой личный проигрыш.

... Весной 1944 года под Нарвой готовилось большое наступление войск 2 - й Ударной армии, которой командовал Герой Советского Союза, ныне генерал армии, И. И. Федюнинский. И вот накануне объявляется перебежчик в звании унтер - офицера. На допросе он заявляет, что коммунист и перешел с важными сведениями. По его словам, на направлении нашего главного удара немцы сосредоточили большое количество военной техники, перебросили сюда свежие части, возвели мощные, глубоко эшелонированные укрепления. Сообщение это серьезно насторожило наше командование: если перебежчик не лгал, нужно было пересматривать план наступления, а это требовало времени.

И все - таки он попался. Попался на нумерации полевой почты. Стремясь нас дезинформировать, гитлеровское штабное начальство снабдило его всеми необходимыми данными, вплоть до фамилий командиров подразделений. Но оно не учло, что у нас был список полевых почт почти всех частей и соединений немецкой армии, к этому времени наша разведка знала многие «секреты» противника. Гитлеровцы этого не подозревали. В конце концов «перебежчик» признался, что фашистское командование рассчитывало поймать нас на эту утку и тем самым выиграть время.

Случались и забавные эпизоды.

Было это в конце марта или начале апреля 1945 года где - то за Одером.

Война близилась к концу. На дорогах все чаще попадались серо - зеленые колонны пленных, которых сопровождали два - три наших автоматчика. Порой пленные двигались и вовсе без охраны, во главе таких колонн, как правило, шел старший немецкий офицер с документом, где указывался сборный пункт. Нельзя сказать, что лица пленных выражали отчаяние. Напротив. Многие улыбались, что - то мурлыкали себе под нос. Их можно было понять: они уходили прочь от проигранной войны.

На одном из фольварков, только что захваченном нашими войсками, скопилась большая группа пленных солдат и офицеров противника. Поскольку дело было под вечер, решили разместить их до утра в большом сарае. Я успел сделать два - три контрольных допроса, как вдруг вошел старшина - начальник караула и доложил, что меня настойчиво приглашает к себе один из пленных.

- Он что, ранен?

- Никак нет. Всех раненых и больных мы уже отправили в госпиталь.

«Значит, одно из двух, - решил я, - либо сумасшедший, либо фельдмаршал. Никакой другой пленный не осмелился бы вызывать к себе советского офицера».

Я вошел в полутемный сарай, когда пленные, уже поев, устраивались на ночлег, - благо соломы было вдоволь. При моем появлении немецкий офицер скомандовал «встать», все вскочили и замерли по стойке «смирно». И тут в противоположном углу сарая я увидел необычную картину: в большом старинном кресле, неведомо как попавшем сюда, восседал человек в немецкой форме, а за его спиной виднелась фигура другого военного. Человек в кресле продолжал сидеть.

Каково же было мое удивление и, естественно, возмущение, когда, подойдя ближе, я увидел на сидящем погоны обер - лейтенанта. Не успел я выразить свои чувства по этому поводу, как офицер приподнялся и величественно протянул мне руку. Я ожидал все, что угодно, но только не этого. И, совершенно сбитый с толку, чуть не пожал эту руку. Тут заговорил человек (по погонам унтер - офицер), стоявший позади кресла. Он торжественно произнес, что меня приветствует его светлость герцог, и далее назвал восьмичленное имя владельца кресла. Я не запомнил имени этого высокого, лысеющего господина в чине обер - лейтенанта. Запомнил лишь наш дальнейший разговор.

- Господин офицер, - сказал он, - вы уже знаете, что я лицо королевской крови. Согласно освященному веками этикету мне даже в военных условиях положена отдельная комната и прислуга.

- Для нас, господин герцог, - ответил я, - вы не лицо королевской крови, а пленный обер - лейтенант вермахта. Располагайтесь здесь, как и другие. Кресло убрать, - приказал я своим солдатам и направился к выходу.

- Господин капитан, - услышал я голос герцога, - оставьте мне хоть кресло! Как родственнику!

Все это начинало смахивать на оперетту. Но его светлость все обстоятельно объяснил. Выходило, что одна из его теток была родной сестрой Марии Федоровны, матери Николая II. Словом, последний русский царь приходился кузеном моему собеседнику.

- Кстати, - закончил описание своего генеалогического древа обер - лейтенант, - именно по родственным соображениям я отказался воевать в действующей армии и всю войну находился в тыловых частях.

Я не уверен, что именно по этим соображениям герцог находился в тылу. Но это было правдой. Лицо королевской крови работало по снабжению, что подтверждалось документами. Я усмехнулся и махнул рукой. И «родственник», как на троне, дремал в кресле до общего подъема...

Не только допросы и разбор документов входили в обязанности военных переводчиков. С радиоперехватчиками мы выходили на передовую, пытаясь (нередко удачно) подслушать переговоры командиров немецких подразделений, а во время налетов авиации - донесения летчиков, которые они обычно давали открытым текстом. На моих глазах погибли под Тарту чудесные ребята, ленинградские студенты - филологи. Бомба угодила прямо в блиндаж, где они сидели со своими аппаратами.