«Только-то и видал! Вот она, лакейская цивилизация, - подумал Шевченко, - подпортили человека. Где-то, знать, в богатом доме жил» .

В тоне, которым рассказывал башкир, он не уловил неприязни ни к господам, ни к городу.

Желая объяснить, что в Петербурге ему все же не повезло, башкир не без горести сказал:

- А царя не видал, бачка, не видал!

И этим окончательно рассердил Тараса Григорьевича: «Экий осел! Что с того, если бы и увидел за полверсты от себя. А ведь больше ничего ему не надо. Важно, видел! Экая патриархальная тупость, и зиждется она здесь на рабском преклонении перед старшими. А ведь не крепостные! Вот он - Восток!»

- А ты видел, бачка, слышал? Он тебя знает? Он тебя наказал?

В устах его это звучало величайшей похвалой.

Шевченко изнывал от его присутствия за своей спиной, дергался и мешал коню.

- Почто так едешь? - спросил башкир, выдвинув из-за плеча голову. - Садись сзади, а я на седло. Непривычный ты к лошади.

Шевченко отстранился, глядя на его лицо. «К тебе непривычен!» - кипело в нем. Но промолчал и обрадовался, когда показался луг, плотно окруженный стреноженными конями. Кони образовали здесь большой круг, за которым на кошмах и коврах сидели гости еще в несколько кругов, заметные чинностью осанки. Коновязью служили воткнутые в траву копья. На них кое-где развевались красные малахаи, цветочные уздечки. В стороне темнели посеревшие от зимнего дыма и пепла юрты. И тут только Шевченко заметил, что нос у башкира бугристый, синеватый, явно отмороженный и лицо нездоровое, вялое.

- Что ты, бачка, смотришь? - спросил он. - Зима была. Зимний нос мой. Жиром мажу, болит. Погоняй, бачка.

Тарасу Григорьевичу помогли сойти с коня и привели в юрту, где ждал его Курмангазы.

Прошел год, но ничто не переменилось в облике акына, между тем, по слухам; жизнь его не была спокойной... Та же самоуглубленность, странно сочетающаяся с вниманием ко всему, и к нему, Шевченко. Но с вниманием неторопливым, лишенным порывистости, таким, будто весь год он откуда-то наблюдал за солдатом и хорошо его знал. И в том, как он пригласил его сесть и налил кумыса, все было исполнено того доверия, которое не терпит пустой вежливости.

«Мы с тобой бесконечно маленькие перед миром и большие перед людьми, поэтому нам нечего суесловить, растекаться в речах, и всегда надо помнить, что главное в верно и точно почувствованном, а не в суетливо и быстро сказанном. Тем более, многое лучше передается молчанием, чем словом» , - читал Шевченко в его движениях и во взгляде. «Ты русский акын, - как бы продолжал Курмангазы, - и знаешь жизнь больше меня, но понимаешь ли, что знание - еще не всегда главное... Когда я пою свою песню, то я играю, и, играя, позволяю себе подчас лишнее: может, и большую говорливость. Но с тобой хочу быть строгим, особенно вдвоем, и, конечно, мне втайне очень хочется знать русских акынов...»

Старик глядел на него с каким-то благодарным участием, и рукой с необычайно большой кистью, удивительно гибкими для его возраста пальцами подливал ему кумыс. Он сказал:

- Ибрагима нет.

Это значило: некому нам переводить, а я плохо говорю по-русски. Потом тихо обронил:

- Песню о тебе знаю... Ни о ком не было в степи такой песни.

Шевченко терпеливо молчал.

- Ты расскажи сегодня, Терези, о царе, а я... расскажу тебе о генерале.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.