Кочетковцы стояли насмерть

Поднял трубку телефона, стал с кем-то говорить, и я понял, разговор идет обо мне. «Ну вот, - думаю, - решается моя судьба»... Переговорив, офицер равнодушно махнул рукой, и я понял: вот теперь все. Признаться, я искренне хотел в эти минуты смерти, страшная боль раздирала мне душу и тело, но сильнее всего была не физическая, а моральная боль. Но офицер не отпускал. Теперь он задавал мне один и тот же вопрос: что заставило меня и моих друзей ложиться под танки живьем, почему мы решились на такой шаг? Если расскажу обо всем, он сохранит мне жизнь. Переводчик совал мне в руки листок бумаги: мол, если не можешь говорить, то напиши.

Под конец резко изменил тон, заговорил тихо, спокойно, даже заулыбался. Распорядился напоить меня и накормить, вскоре в землянку принесли котелок с пищей и флягу воды, но пить не дали, а поставили на стол. Офицер подошел ко мне, сунул в рот сигарету, зажег зажигалку, потом отошел и, усевшись на край стола, стал ожидать. Я опять стал показывать глазами на руки, что, мол, не могу писать. И тогда офицера прорвало: вскочив со стола, он рявкнул что-то и выплеснул содержимое котелка мне в лицо. Два солдата уволокли меня вон. Вышел переводчик и что-то крикнул голым солдатам, толпившимся у подъехавшей кухни. Шла раздача обеда. Я видел, как повар огромным черпаком доставал из котла большие куски вареного мяса и наваливал в котелки. Один из солдат отошел от кухни, осторожно поставил котелок на землю и, прихватив автомат, двинулся ко мне. Подошел ко мне, пнул ногой: «Ауштеен! Ком... до матки, ком!»

Умирать лежа не хотелось, и я не знаю как, но встал, поднялся. Спотыкаясь, падая и вновь вставая, полз я кое-как на четвереньках, ожидая, когда же наконец раздастся очередь. А солдат шел, грызя кость, прижимая автомат к голому животу...

Послышались далекие хлопки, и над головой прошумели снаряды, разорвались по бугру. И сердце так заколотилось, заныло в душе: «Наши, наши бьют, наша «Звезда» голос подает! Товарищи, милые, что ж вы там сидите и не видите, где они прячутся... Убавьте же чуть-чуть прицел, и вы их накроете».

Зашли за поворот, немец вскинул автомат, клацнул затвором. Но в это время повстречалась нам группа фашистов с офицером впереди. Поравнявшись, офицер что-то спросил у солдата, взглянул на меня и велел поворачивать назад.

И снова я лежу на соломе. От кухни подошел ко мне старый толстый немец. Сутулый, с красным бычьим лицом, толстым рыхлым носом - отвратительная морда. И вдруг заговорил на чистом русском языке:

- Откуда, хлопче? Новенький? Да не бойся, я русский, с этих краев... Вот пришел на родину, хозяиновать буду... А твое дело швах. Много вы ихнего брата положили там и танков попалили ужас сколько. Траур у них сейчас, и они злые - страсть!

Зыркнул по сторонам и этаким деловым тоном спросил:

- Гроши у тебя есть? Ну там бумажки или валюта... николаевские, а может, советские... Давай сюда, а то тебя зараз кончать будут.

Но, взглянув на мою окровавленную, изорванную гимнастерку, вывернутые карманы, молча отошел.

Тогда меня не расстреляли. Под охраной двух солдат повезли в какое-то село, где стоял немецкий штаб. Сбежалось много солдат, офицеров, и все разглядывали меня, как диковинку. Фотографировали, даже киноаппаратом снимали. Потом к генералу потащили.

Я ожидал пыток, издевательств, но ничего этого не произошло. Генерал обошелся со мной вежливо, даже ласково, через переводчика спросил, сколько мне лет, есть ли отец, мать, сколько воюю, долго рассматривал меня. Даже спросил: «Есть у тебя вошки?» Я не понял. Тогда переводчик стал показывать мне на пальцах краешек ногтя и изобразил ползущее насекомое. Одним словом, разыгрывал из себя этакого сердобольного папашу, а когда я замолчал и перестал отвечать, вытянулся, принял воинственную позу и подчеркнуто торжественно сказал:

- Я есть зольдат и понимайт зольдата! Ми, немцы, умеем ценить настоящую храбрость и мужество! Ви будет получайт госпиталь, масло, шоколад, хороший униформа...

Генерал тут же распорядился, и вскоре солдат принес старую зеленую куртку и белые грубые штаны, молча положил мне на колени, но генерал вдруг закричал, и солдат пулей вылетел вон. Вскоре он вернулся и принес аккуратно сложенные форменные брюки, мундир, сапоги.

Я поблагодарил, но отказался менять свою одежду, попросил оставить меня в своей форме (при мысли, что придется расстаться с ботинками, я испугался: там был спрятан комсомольский билет). К моему удивлению, генерал согласно закивал головой, стал хвалить: мол, хороший солдат дорожит своей формой.

Смотрел я на старого генерала и терялся в догадках: к чему это он затеял такую комедию? Как они, немцы, ценили нашу храбрость, я знал. Видел сам, как они добивали моих раненых товарищей на высоте и кидали вниз. А как пинали меня сапогами в овраге?.. Чего же хотел этот гад?

Все стало ясно чуть позже, когда меня унесли из штаба. В госпиталь класть не спешили, шоколадом не угощали. Вместо этого явился какой-то прилизанный, надушенный хлыщ, отрекомендовался «своим товарищем по несчастью» и стал хвалить немцев: какие они культурные, как умеют ценить тех, кто им помогает, и выразил уверенность, что я после того, что мне сделал «сам ихний генерал», не окажусь «неблагодарной свиньей», что моя судьба теперь зависит от меня самого и не каждому такую честь оказывают. А требуется от меня «сущая чепуха»: по распоряжению генерала меня завтра должны повезти по немецким частям, чтобы показать солдатам. И надо сказать пару слов: что у Красной Армии уже нет оружия и комиссары заставляют людей ложиться под немецкие танки. А там, может быть, они мне и по радио доверят выступить, призвать своих друзей сдаваться в плен.

Не знаю, может быть, если бы не этот разговор, я бы и не решился на самые крайние шаги, но когда услышал слова от той гадины, у меня будто струна внутри натянулась, откуда и силы взялись...

Я бежал этой же ночью, и помог мне в этом один немец, вернее, австриец. Высокий, скуластый, с каким-то нездоровым, отечным лицом.

После долгих мытарств мне в конце концов удалось перейти линию фронта и выйти в расположение 60-й гвардейской стрелковой дивизии. Здесь я встретил много своих, в том числе комиссара батальона капитана Иотку.