Лицейское подворье

Данзас, отбросив салфетку, взял гитару и, аккомпанируя себе, затянул шуточную лицейскую песенку «Лето знойно». Ему тотчас же подтянули:

«Мы ж нули, мы нули, Ай - люли - люли - люли!»

- Постойте, друзья мои, - остановил Яковлев. - Прежде всего, прошу заслушать протокол: «Пировали вышепоименованные гости следующим образом: обедали вкусно и шумно, выпили два здоровья, или, по - заморски, тоста: за двадцатипятилетие лицея, за его дальнейшее благоденствие». Теперь надлежит выпить за присутствующих и отсутствующих воспитанников сего прекраснейшего рассадника отечественного просвещения. А также за тех, «кто в бурях и в житейском горе, в краю чужом, в пустынном море и в мрачных пропастях земли...»

- За сих последних предлагаю выпить поименно! - порывисто сказал Пушкин. - За Пущина, моего друга! За нашего милого Кюхлю!

- Александр Сергеевич, ты обещал нам прочесть последнее к тебе письмо от Кюхельбекера, - напомнил Яковлев после долгой паузы, наступившей вслед за пушкинским тостом. - Прочти, пожалуйста.

Пушкин с глубоким вздохом развернул сложенный вчетверо сероватый лист бумаги. Стало совсем тихо.

«Не знаю, как на тебя подействуют эти строки, любезный друг мой, - писал Пушкину Кюхельбекер, - они писаны рукою, когда - то тебе знакомою. Рукою этой водит сердце, которое тебя всегда любило».

Слёзы подступили к горлу Пушкина. Он передохнул и продолжал:

- Дальше он с излишней восторженностью благодарит меня за книги, которые мне удалось переслать ему, и философствует так же, как будто находится не в занесённом снегом далёком Баргузине, а шагает по аллеям Царскосельского парка в перерывах между лекциями Куницына и... Нет, не могу, - оборвал себя Пушкин, - не могу!...

- Позволь, я дочитаю, - Данзас взял у него письмо и, приблизив к глазам, улыбнулся: - И почерк такой же мило - нелепый, как и его обладатель!... Ну, слушайте: «Не хвалю тебя, Александр Сергеевич, потому что должен ожидать от тебя всегда всего прекрасного...»

Пушкин взял у Данзаса письмо и спрятал у себя на груди.

- А какая у Кюхли неутолимая жажда знаний! - взволнованно заговорил он после долгого молчания. - Прослышав о моей работе над Петром, он в каждом письме просит прислать ему книгу, как только она выйдет в свет. Бедный Кюхля, вряд ли он когда - нибудь дождётся этого!

- Почему? Что ты, Александр Сергеевич! - раздались протестующие восклицания. - Пора же, наконец, и нам, русским, знать свою историю! Не прикажешь ли ты нам довольствоваться таким «историкам», как Николай Полевой?

- Русская история, - сказал Пушкин проникновенным голосом, и лицо его просветлело, - и в особенности наша новая история... Какое это обширное и вовсе необработанное поле! Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы иметь другого отечества и другой истории, как историю наших предков! Работа над «Годуновым» скрасила моё изгнание в Михайловском. Позднее я с увлечением изучал архивные документы и рыскал по Оренбургским степям, отыскивая живых свидетелей восстания Пугачёва. Наконец, со страхом и трепетом я приступил к Петру. Никто так крепко не приковал к себе моего воображения, как этот государь. Мысль внести светильник истины в тёмные архивы его царствования возникла у меня давно. Помню, стоял я однажды в Эрмитаже перед библиотекой Вольтера и перелистывал страницы его «Истории Петра»...

- Значит, Екатерина II не зря купила у наследников Вольтера его библиотеку, - пошутил Данзас.

- Правда ли, что Вольтер вызвался писать о Петре в ответ на своё избрание в почётные члены Российской академии наук? - спросил Корф

Пушкин пожал плечами:

- Каковы были его побуждения, не столь важно, но знаменательно то, что граф Шувалов, один из немногих учёных мужей тогдашней России, повелел Михаиле Ломоносову собирать для Вольтера всевозможные документы по Петру, не щадя никаких издержек...

- А написал он о Петре, как типичный француз, - заметил Илличевский, - галантно и поверхностно.

- Нет, русскую историю, для того чтобы она была, как выразился покойный Карамзин, «зерцалом бытия и деятельности русского народа», должен написать русский, - категорически заявил Яковлев.