Улица моего детства возникает из прошлого. У неё странное название, похожее на шорох мелкого дождя, - Маросейка. Она тянется от замшелых Ильинских ворот, за которыми шумит деловая Ильинка, и уходит в безвестные дали Покровки. По Маросейке от Ильинских ворот гремят линейки на железных шинах. В линейках, спиной друг к другу, уставив ноги на подножках, возвращаются из Китай-города служащие. Линейки обгоняет зелёная конка с рекламой коньяка Шустова во всю длину вагона. Лошади городского транспорта пригодны для живодёрни. Их тощие, в буграх, желваках и с выпирающими рёбрами остовы увешаны тяжёлой сбруей. Вожатый подёргивает проволоку с колокольчиком и бьёт лошадей. На подъёме конку ожидает пристяжка. На одной из пристяжных сидит ездовой. Теперь начинаются грохот и свист, и четыре одра под гиканье и хлопанье кнутом вывозят в гору зелёный вагончик.

По Москве громыхают кареты, запряжённые четвёрками лошадей. На передней лошади сидит человек в башлыке и держит икону. У него сизый, озябший нос. Колёса громыхают по обледенелому булыжнику. «Чудотворными» иконами освящают торговые предприятия, банкирские конторы, купеческие особняки и зарю российского капитализма. Керосиновые фонари с трафаретными прорезями, обозначающими фамилии домовладельцев, коптят по ночам у домов. Окраины утопают во мраке. Нас пугают Марьиной рощей: оттуда идёт глухая слава фальшивомонетчиков. Колёса, обитые железными шинами, гремят по булыжнику, как колёса артиллерийских запряжек.

В Москве вводится реформа: извозчики должны сменить железные ободья колёс на резиновые шины. Мы, дети, вскладчину нанимаем извозчика и едем на первых резиновых шинах по булыжник, московских мостовых. Колёса не гремят, и нам кажется это - началом нового века. Во дворе на Петровке открывается первый синематограф. В сарае стоят деревянные скамьи, и на белом натянутом полотне показывают переправу русских войск через Байкал и приключения толстого констебля: его ловят удочкой из окна. Я помню сухой волшебный треск аппарата. Музыки не было. Лента застревала, и сани с солдатами останавливались посредине Байкала. Наступала небывалая тишина, повисшая на сказочном синеватом луче из будочки. На улице моего детства стали разрывать землю. Прокладывалась первая линия трамвая - от Ильинских ворот до Земляного вала. На экране появились Макс Линдер и красный петух - марка синематографической фирмы Патэ.

Весной по Маросейке прошёл первый трамвай, роняя феерические зелёные искры. В трамвае сидели служащие из Китай-города. На лицах их было благоговение. Трамвай шёл быстро, и всё неслось мимо. Старых одров, возивших московские конки, продавали на Конном рынке. Они стояли со сбитыми холками, эти шумные спутники моего детства, и ждали своей последней судьбы.

Потом появились первые автомобили. Они были с высокими кузовами, четырёхугольными фонарями по бокам и походили на пролётки. За городом, над зелёным полем Ходынки, пролетел в Москве первый аэроплан. Мы ездили смотреть полёты. Афиши о полётах были расклеены на всех заборах. Француз Леганье поднялся на своём биплане и пролетел по прямой мимо очарованных зрителей. Это был жидкий аппарат, сделанный из дощечек и проволоки. Наши рты были раскрыты. В Москве, вместе с резиновыми шинами, синематографом и автомобилями, рождалась авиация. До этого я видел только полёт на воздушном шаре.

У Ильинских ворот, в часовне, построенной в память героев русско-турецкой войны, зажжены свечи. У часовни стоит инвалид - солдат Крымской кампании. Я рассматриваю его серую бороду и слезящиеся глаза, видевшие Плевну и Шипку. В торговле лубочными картинками по Лубянскому проезду продают портрет старика в цилиндре, с круглой седой бородкой. За ним на фоне африканского пейзажа происходит сражение: это президент Трансваальской республики Крюгер. Идёт англо-бурская война. Буры становятся спутниками нашего детства: мы жаждем торжества защищающих свою независимость буров. Потом в торговле лубочными картинками начинают продавать цветистые изображения усатого генерала с глазами навыкате и жёлтого брюзгливого старика: это проигрывающие войну с японцами Ренненкампф и Линевич. С Казанского вокзала отправляют на Дальний Восток эшелоны. К вокзалу на собственных выездах подъезжают благотворительницы. Они поддерживают одной рукой шлейфы и раздают солдатам иконки. Плюшевые груди купеческих лошадей закапаны пеной. Лошади покрыты голубыми сетками. Эшелоны гремят на стрелках, в вагонах поют невесёлые песни. Я провожаю поколение отцов, которое больше никогда не увижу.

Из ворот дома выходит дворник в плисовой жилетке. Серебряная толстая цепь спускается с его шеи в карман. У дворника красные рукава рубахи. Его волосы, разделённые на прямой пробор и подрубленные на затылке, блестят от коровьего масла. Он лезет в карман и достаёт крашеное яйцо. Человек в дымчатых очках и в горохового цвета пальто, тоже лезет в карман и тоже достаёт крашеное яйцо. Они христосуются.

По мокрому булыжнику неделю спустя бегут люди. Это рабочие, между ними студенты. На них зелёные шинели и фуражки с голубым околышем. Конные городовые преграждают дорогу. Дворники торопливо запирают ворота, чтобы не дать ускользнуть ни одному из бегущих. Я узнаю дворника, который христосовался с человеком в очках. У дворника злые глаза, открытая пасть в рыжей бороде. Он толкает студента в грудь. Студентов загоняют в Манеж. В Охотном ряду стоят у лавок мясники. На крюках висят кровавые туши. Мясники вкладывают два пальма в рот, свистят и улюлюкают.

...Люди идут по улице, по середине мостовой, и поют «Варшавянку». Я выбегаю из дому и стараюсь попасть мальчишескими ногами в их шаг. Эти люди - рабочие. Они несут на плечах эпоху. От Петровских ворот скачет отряд жандармерии. Впереди на чёрном коне, обняв его ногами в лаковых сапогах, небрежно гарцует ротмистр. У него завитые в кольца усы. В пять часов дня ежедневно он гуляет по Кузнецкому мосту. Звёздочки его маленьких шпор воркуют. По Кузнецкому мосту фланируют также лицеисты в плюшевых треуголках, со шпагами. В кафе Трамблэ, на углу Петровки, они снимают белые, похожие на гипсовые перчатки и пьют кофе. Жандармский ротмистр прикладывает два пальца к фуражке, здороваясь с завсегдатаями. Сейчас он проносится по Моховой на коротком галопе. В ворогах домов стоят личности с поднятыми воротниками пальто. У них дымчатые очки, как и у того, который христосовался с дворником. Из Малого Гнездниковского переулка ползёт зловещая слава «охранки». Ротмистр достаёт золотые часы. Его лошадь жуёт удила, с которых капает пена. В Манеже идёт перепись пойманных.

Министр просвещения Глазов посещает нас во время урока. На нём генеральский сюртук. Генерал говорит тусклым басом пропойцы. Он подозрительно оглядывает нас, как бы вынюхивая свистящим носом крамолу. На Пресне торчат развалины мебельной фабрики Шмидта, сожжённой во время восстания. Мы бегали смотреть развалины и пожарище. Мы видели, как строят баррикады дружинники, и мечтали быть вместе с ними. Мы знаем больше, чем «Слово о полку Игореве», учебник по русскому языку Келтуяла и алгебру-Давыдова. Мы оплакали разгром московских баррикад и научились ненавидеть. Министр свистит генеральским носом и расписывается в книге почётных гостей. Его широкий зад, на котором не сходятся полы сюртука, пытается доказать, что всё незыблемо.

Мы бежим на Мясницкую улицу. Вся Мясницкая движется. Над ней знамёна. Сотни людей, заливающих её сплошным потоком, поют. Мы снимаем фуражки - стриженые сверстники первой русской революции. Хоронят убитого Баумана. Я вижу красный гроб над плечами толпы. Красные знамёна развеваются, как пламя возмездия.

На этой же Мясницкой за год или за два до этого я видел проезд царя. Впереди, стоя в пролётке, держался за кушак кучера полицмейстер. За ним тянулись лакированные коляски с царём и придворными. У царя было скучное лицо с рыжеватой бородкой. По временам он прикладывал руку к козырьку. Ему отвечали жидким «ура». У стоявших в двух первых рядах были трёхцветные значки на груди: это были члены «Союза русского народа». По Москве гуляло зловещее имя их вождя - страшного человека в очках - доктора Дубровина. В пивных на палках висели черносотенные «Московские ведомости» с погромными статьями их редактора Грингмута. Рядом с царём сидела в коляске царица. Её белая шляпа с перьями походила на клумбу. Царица улыбалась неживой улыбкой и махала рукой жидким рядам «верноподданных». «Верноподданные» разевали казённые рты. Мы, отроки, ещё не понимали тогда, что присутствуем при закате самодержавной России.

Булыжник, горбатый камень московских мостовых! По этому камню из десятилетий послеобеденной купеческой одури, масленичной изжоги, хитровских ночлежек, провинциального глухого бытия на окраинах, овеянная очистительным ветром первой русской революции, для великих предстоящих ей дел двигалась навстречу будущему - Москва.

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.