И хмуря лоб, Шульга идет вечером в очередную случайную свою саклю. С ним идут газеты, в которых он приносит себе мир. Он ложится на топчан. Мир обступает его. Потом он поднимает глаза. Он видит голые стены. Это они обступают его, заменяя мир... Он весь иссякал за день, и никто не пополнял его. Всех нужно было учить. В станице каждый день слушал он лекции, слушал доклады. А здесь и лекции и доклады должен был читать он сам. И, подобно магниту, он наэлектризовывал почетных стариков, и они вовлекали неграмотных. И он собирал комсомольцев и кричал на них и вдохновлял их, ибо он был агитпроп райкома.

«Сплошная ликвидация неграмотности потребовала большого количества помещений для ликпунктов и оборудования для них...»

... Кунацкая была как бы душой дома. Она была заповедной рамкой, в которой совершался единственный. возможный ранее, обряд общения: гостеприимство. Теперь ликбез врывался в сакли, распахивая двери кунацких. Не один Шульга - почетные старики идут по колхозникам. Авторитет обеспечивал им беспрекословие. Они идут, и кунацкие раскрываются. Они готовы к приему неграмотных. Они шли, и бараны, мед, яйца и чурек следовали за ними. Все это обращалось сначала в деньги, затем в оборудование ликпунктов Колхозники едут в лес за дровами Амбары превращаются в ликпункты; моются полы и появляется керосин. Два месяца Шульге не платят жалованье. Чем он живет? Он не знает даже сам, чем он живет.

«Работа по ликбезу велась в обстановке обостренной классовой борьбы при бешеном сопротивлений классового врага - кулачества н духовенства...»

... И вот пришлось совсем невмоготу. Этот разговор клочьями вис на телефонных проводах, пригибая их к земле. «Радченко! Это Радченко? Анатолий, слушай, Шульга говорит. Слушай, Анатолий, «больше не могу. Жрать нечего, Анатолий. Как у вас с первой книгой после букваря? Я обносился, как босяк. Ни карандашей нет, ни тетрадей. Два месяца жалованье не платят. Я брошу все к черту и удеру в Краснодар. Черт с ним со всем»

Трубка падает на рычаг, как нож гильотины, отсекая Шульгу. Теплый, сытый, чистый, спокойный Краснодар! Шульга напевает «Кубань, Кубань, река родная». Он смотрит в окно. Полузадернутая снегом, коптит небо мечеть. Какое наслаждение ни о чем не беспокоиться! Мулла плюет на Коран. Коран не пускает женщин в мечеть Ликбез привлекает их, как новое платье. Мулла плюет на Коран. Он становится у порога. Пышная мечеть цветет коврами и соблазнами. «Женщины, ради вас я переступил многолетний Магометов закон. Что ликбез! Мечеть даст вам счастье на небе!» Шульга отходит от окна, он хочет жить для себя, видеть воздух и мир, блаженствовать на завалинке, в станице. Детство! Зажиточные станичники, рыгавши» от самодовольства, восседали у ворот, переваривая свое благоденствие. Овцы толпами подходили к их хатам. Кулак! И ненависть к кулаку, взращенная годами, вернула его в Адыгею. Они еще живы в Адыгее. Вместо картузов на них чалмы. Они еще живы - кулаки! И теплый, чистый, сытый, спокойный Краснодар удаляется от него, как чемпион бега. Энтузиазм, великая и действенная ненависть взрываются в нем, как в двигателе внутреннего сгорания, порождая победоносное движение.

«Ликвидация неграмотности вызвала небывалую инициативу со стороны колхозников - черкесов; широко практиковались все фермы агитации, взаимопомощи, соревнования...!

... Он комкал записки, собирая их с трибуны. Непереносно стыдно было ему от оваций, обрушившихся на него, точно стихийное бедствие. Они уносят его в вестибюль. Он сует руки в рукава своего заплатанного полушубка. Мороз ударил его, точно обухом. Он очнулся где - то в этом большом городе, среди темноты, фонарей и неизвестности. Нет, не напрасно он холодал, голодал и мучился!

... Внезапные тревожные гудки оцепляют город. Как из зеркала, аз них возникает отображенное беспокойство. Дома стремительно всасывают прохожих. Трамваи подсекаются наскоку. Шульга успевает добежать до облисполкома. Темнота заменяет коридоры, двери и столы. Комната ОДН намечается белой косовороткой Радченко. Автомобили с приглушенными синими огнями наплывают на затушеванные улицы. Баллоны с газом опорожняются, расцвечивая воображение. Это - В Краснодаре пробная военно - химическая оборона.

- Вот влетела бы сейчас пулька - и рраз! - говорит Шульга. - Ни о чем больше не беспокоиться! Рраз - и кончено!

- А помнишь, Шульга помнишь, как начинался первый культпоход? Шел снежок, обыватели посмеивались на тротуарах, а потом (он. Радченко, живет всего двадцать два года: слова кажутся ему незахватанными и свежими и поэтому он говорит так), а потом культ - армейцы пошли стройными рядами.

- Да, - говорит Шульга, - вот на войне героизм! Вот это я понимаю! Вот это жизнь! А то жил я десять месяцев в районе. Жил, черт его знает, чем жил! Не с кем слова сказать, не у кого поучиться. Одни газеты. Придешь домой после ликбеза: четыре стены. Газеты. И больше ничего. Нет, если опять так жить, лучше живым в могилу лечь...

Темнота продолжается. Молчание тоже.

- Анатолий, - говорит он, - вот если бы сейчас была такая область, вроде Адыгеи, и там проводить сплошную грамотность, как у нас, Анатолий! Опять ребят подбирать! Обучать! Инструктировать...

- Миша, - отвечает Радченко, - ты сколько, тридцать семь фунтов потерял? Миша, ты без пальто ходил, сапоги у тебя примерзали к ногам, помнишь, Миша? Миша, ты двенадцать раз два пуда поднимал, а сейчас два раза? Голые пены не забыл, Миша? Миша, помнишь, как ты в телефон кричал, что бросишь все к черту, помнишь, Миша?

- Вот бы поехать туда в район, Анатолий, - говорит Шульга.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.