Наука утверждает, что война несколько сдвинула земную ось. Архимед искал точку опоры, чтобы перевернуть мир. Сиракузский математик не нашел опоры, и его убили солдаты одной из бесчисленных войн. Через две тысячи лет другая война тряхнула землю. Это была чудовищная сила отдачи многолетней канонады. Она отклонила ось вращения земли на какую-то там дольку градуса. Планета была выведена из своей довоенной нормы.

Толковали, что и погода изменилась вследствие войны, что климат на земле ухудшился. Впрочем, здесь еще много неясного. Но уж бесспорно то, что жизнь на земле невозвратно сошла со своей старой точки. Ее сместили страшные толчки отдачи и грандиозные последующие потрясения.

Семен Семеныч хорошо испытал все это на себе. И Архимед с земной осью были непременно упоминаемы во вступлениях к бесконечным фронтовым рассказам, которыми он занимал товарищей по экспедиции в длинные арктические ночи. Люди любят рассказывать о фронте и о школе. Стоит лишь встретиться двум боевым товарищам - однополчанам или одноклассникам, как тотчас пойдут воспоминания. Уже забылись лишения, раны и вши, страх, зубрежка и единицы, и кажется, что все удавалось, что все сходило с рук, и вот приятели, уже перебивая друг друга, - «а помнишь, помнишь, как...» - живописуют боевую свою молодость. Семен Семеныч рассказывал не так. Он был начитан, речист, в душе скептик и настроен философски. Он терпеть не мог войны, хотя в гражданскую отличился, но считал войну бедствием значительно меньшим чем любовь. О женобоязни штурмана много острили на корабле.

На этот счет каждая вахта имела свою гипотезу. Но, в общем, никто толком не знал, за что подвергал гонениям любовь Семен Семеныч, знали только, что истинные корни сего уходили в далекое прошлое, и напрасно тщились проникнуть в тайну штурмана.

Не задумывался над этим обстоятельством в жизни штурмана лишь Шурка Хворост, двадцатичетырехлетний подрывник из беспризорников, худенький, черный, гибкий и хлесткий как цирковой бич. Он был подозрительно молод, и Семен Семеныч полагал, что в документах Шурки вторая цифра возраста слегка подправлена. В свое время Шурка был подобран где - то на Украине старшим руководителем взрывных работ экспедиции. Он работал на Днепрострое, дробя знаменитую скалу Сагайдачный. Он работал там на самых опасных участках, прослыл отчаянной головой, получил все отличия ударника и в Архангельске, явившись на корабль, упросил добродушного Семена Семеныча как - нибудь устроить его в экспедицию. Кое - как его удалось устроить, хотя документы его были не в порядке. Но подрывником он оказался прекрасным. Он облегчал затертому пароходу путь к чистой воде. Он бурил шпуры, круша и кроша кромешную ледовую прорву Полярного моря, и отбегал лишь в последние мгновенья, когда все уже рвалось вокруг него к чертям... Он близко подружился с Семеном Семены - чем, мечтал о славе вслух и втихомолку и был самым внимательным слушателем военных рассказов Семена Семеныча. Команда, зная слабость к нему Семена Семеныча, не раз подъезжала к Шурке, чтоб он выведал у штурмана его тайну, но Шурка возмущенно отвергал эти притязания. А все - таки раз уговорили штурмана. После долгих приставаний и просьб, уступая напору единодушного любопытства, он обещал рассказать, с каких пор «он завел себе чувство непроницаемой переборки». Шли молчаливые часы дрейфа. И корабль был тих, только в сердцевине его постукивало динамо и в ритм отдаленному стуку пульсировал свет лампочки. Каюткомпания была полна.

- Семен Семеныч, ты же обещал, - приставали к нему.

- Ну-у, про любовь... Лучше про войну, - недовольно протянул Шурка. И все сдержанно зашикали на него как на человека, который едва не спугнул бабочку под занесенным уже сачком...

- Это будет и про войну, - серьезно сказал Семен Семеныч, - вы знаете, не раз я уже повествовал вам, что война сделала то, что лишь снилось Архимеду: она изменила ось вращения земли. Ничего не поделаешь. Отдача. Я в то время жил на даче, в деревне Подлесная, Хвалынского уезда. Местность эта превосходная. Меловые горы - белые как Эльбрус. Слева - липа, справа - сосна, посредине сады, сады, сады... яблоки, груши, вишни, малина. Житье нам было там - малина. А кругом живут староверы, кержаки, неподалеку - замечательный монастырек в ущелье. Черемшань назывался. И в меловых горах - всякие пещерники, святые отцы - отшельники. Хаживали мы к ним за орехами. Газет мы там не читали, так, иногда приедет кто - нибудь из города, расскажет новости. И вот раз, ночью, просыпаюсь от страшного толчка. Что такое? Землетрясение что ли? Слышу сквозь сон набат гремит над деревней. Под окнами плач. А около меня стоит мой приятель - студент (я тоже тогда был еще студентом), трясет мою кровать и кричит: «Вставай, Семен. Война...» - «Какая к черту война?» - «А вот какая... мобилизация...»

- Вы знаете, всюду чувствовалась отдача и сотрясение. Не было в России такого, дома, такой семьи, где бы не дрожали стены и сердца. Но в деревне это было что-то страшное. Это было громадное, сосредоточенное, ни на секунду ничем не рассеянное горе. Помню, какая-то дачница недельки через две шла по улице и запела. Вышел мой хозяин, сутулый старовер, Евсей Тарасыч и говорит: «Ты что ж поешь, барышня? Всему народу такая беда, а у тебя песня...» Я даже не выдержал и вскоре ушел. Но через год, - надо же куда-нибудь на лето деваться, - опять поехал в Подлесное. Там уже были первые калеки. И сын моего хозяина Перфил вернулся домой, оставив на позициях руку. Его култышка уже зажила. Острота горя немного сгладилась, но деревня была тосклива. И вот по вечерам на завалинках, в воскресные дни на базаре, на деревенских подтолкуях пошел слух о новой святой, появившейся в горах, недалеко от Черемшана. Передавали всякие чудеса. Она жила на горе Крутуша, в меловой пещере, и туда началось форменное паломничество. Она раздавала ладанки и всякие там амулеты и написанные на картонке предохранительные молитвы воинов. Я даже сейчас помню. На картонке приклеен печатный листок, и там значится: «Молитва вольного, идущего в бой. Господи боже, спасителю мой! Исполняя святую заповедь твою и уповая на тя, безбоязненно иду положить на брани живот мой за веру, царя и отечество и за единоверных братьев моих. Сподоби мя непостыдно совершить подвиг сей во славу твою. Жизнь моя и смерть во твоей власти: буде воля твоя. Аминь». Раздавала она нагрудные образки святого Николая - чудотворца с надписью: «Иди, мой дорогой, крепко защищай святую православную веру, царя - батюшку и честь великой России, защитник тебе угодник божий, а я твоя молитвенница. Раба божья Василиса». Итак, ее звали Василиса. Болтали, что она обладает чудодейственной силой благословения и тайной прорицания. В то время «вообще и у нас и в Европе очень модны были всякие шарлатаны - предсказатели. Появился в Европе такой граф Уго Бачиери. Он точно предсказал, когда будет заключен мир - 27 апреля 1915 г. Там все было предусмотрено и даже условия мира, и даже предусмотрено, что Вильгельм покончит самоубийством. Этот самый Бачиери будто бы предсказал даже в свое время убийство Жореса и землетрясение в Чили. Подвизалась еще в Париже мадам Прея. К этой будто бы пришла инкогнито сестра Вильгельма, и предсказательница узнала по руке, что августейшему брату грозит катастрофа, неизбежная и скорая... И обо всем совершенно серьезно писалось у нас в журналах. Немудрено, что и у нас вскоре появились такие военные ясновидящие. Но Василиса была особенная в этом ряду. Она была не только предсказательница, но и вдохновительница. Обладая большим красноречием, она убеждала молодых крестьян идти добровольцами и дарила им на память, кроме молитвы, «чертовы пальцы», маленькие пулеобразные окаменелости, которые часто встречаются на меловых горах. Это дарилось от пули. У Василисы, видимо, перст божий и «чертов палец» заменяли друг друга. Говорили, между прочим, что это какая - то великая княжна, посхимнившаяся и ушедшая в горы, в народ, где перед ней предстают всяческие видения и где она беседует с самим господом богом.

Я в то время уже не очень верил таким басням, но меня от летнего безделья разобрало любопытство. Очень мне захотелось взглянуть на эту Орлеанскую деву, на эту Жанну дъАрк Хвалынского уезда. Я посетил ее. Жила она на страшной крутизне, добираться к ней пришлось прямо ползком. Пещера аккуратненькая, вырубленная в меловом массиве, внутри все оклеено лубочными иконами и портретами Козьмы Крючкова: один портрет большой, а другие как - будто с папиросных коробок взяты (были тогда такие папиросы). В углу ниша, над нишей крест. В нише гроб. Там, значит, и спала подвижница. Но сама Василиса меня сразу поразила. Высокая, большеглазая, лицо энергичное и довольно смазливое, подбородок только немного тяжеловат, двигалась она легко, прямо и голос - великолепное контральто, низкое и бархатное. Взглянула она мне прямо в глаза и спросила, какое смятение духа и беспокойство в мыслях привели меня к ней. Потом стала говорить о войне, показала картинку из «Нивы»: госпиталь в Санлисе, стена со следами бомбардировки, на стене висит распятие и не повреждено - значит, рука божья. Тихим своим, вкрадчивым голосом поведала мне, что вот в лазарете императорского петроградского университета нижний чин Павел Космаков, лишившийся после контузии дара слова, внезапно снова приобрел таковой: приступая ко святому причастию и, будучи опрошен священником, ответил о своем имени. Потом вскочила и стала грозно обличать тевтонов и врагов православного отечества. Здорово говорила. И в конце, назвав меня братом своим, призывала идти немедля положить свою голову, как положил господь спаситель по неизреченной любви своей за нас душу свою... А я, должен вам сознаться, слушая, все больше греховным помыслам предавался... «Черт знает, - думаю, - обидно: такая молодая и интересная, а торчит где - то в пещере отшельницей. Даже не разберешь, какая фигура, вся вот в этой самой власянице». Очень меня она все - таки заинтересовала. Я стал у нее бывать. И она с каждым разом все ласковее и ласковее со мною. В общем нечего говорить. Влюбился я в нее по самую маковку. Хожу, вздыхаю, молюсь вместе с ней как дурак, а сам на нее глаза скашиваю. Пробовал было кое - какие намеки делать, куда там... Такую мне проповедь прочла. В такое, говорит, время, когда враг отечества, да то, да се. Иди на фронт. И показывает пальцем на портрет чубатого Козьмы. Я к этому Козьме Крючкову уже ревновать стал. А тут уже и газеты подзуживают. «Новый подвиг Козьмы Крючкова. Козьма Крючков имеет в настоящее время все четыре степени ордена Георгия - полный бант. Крючков участвовал в больших боях, получил три раны, из которых одна в бок - самая опасная. Но врачи надеются вылечить его...» Ну, дальше - больше - захватил и меня этот дурацкий, стадный экстаз. Хожу и распеваю песни терских казаков: «Эх, зудит моя рука, будет с немцем рубка, помолись за казака, белая голубка». Вижу, ничего тут не добиться. Решил объявить Василисе, что с ее благословения иду добровольцем. И когда сказал я ей это, заметил, что бедняжка смутилась, глаза поскучнели, но тут же спохватилась и опять принялась за свое. Тут я, благо никого не было, бух перед ней на колени и прошу одного поцелуя напутственного.

- Все - таки, значит, пошел добровольцем? - не выдержал Шурка Хворост, предчувствуя, что сейчас начнется самое интересное. - Эх, я бы пошел... Ой, хотя, правда, ведь была империалистическая...

- А ты цыц минутку, - продолжал Семен Семеныч, - империалистическая там или не империалистическая, а ты слушай... Да, бухнулся, значит, на колени. А она прыг к двери, заложила вход в пещеру и говорит мне: «На, целуй крест святой, что никому под мукой смертной даже не скажешь то, что я тебе сейчас открою». Ну, конечно, я ей ответил, что в последний час, когда иду на подвиг смертный, стану ли я врать, обещал тайну унести с собой в братскую могилу. И тогда Василиса подходит ко мне, подымается с пола и говорит, заметьте, на вы: «Вы это, слушайте, в самом деле на фронт думаете? Мне без вас скучно будет. Единственный интеллигентный человек. Да плюньте, мало, что ли, без вас дураков? Скажите лучше, у вас есть приличные папиросы, а то тут «Козьма Крючков», такая дешевка... да и тот уже несколько месяцев как кончился, затянулась чертова война...» Я вскочил сам не свой. А она продолжает и хохочет сама во всю глотку, так ее разбирает, что чуть не вприсядку идет... «Вы что, - говорит, - думаете, я схимница, отшельница, святая дева? Эх, вы... Я не святая, поняли?» И наклонилась ко мне строго, а я думаю: вон она какая! И со всего маху обнял ее, схватил и вдруг почувствовал, что такое... плечи как камень, и в ту же минуту отлетел к стенке. «Да, - продолжает, - не только не святая, но и не святой. Идите сюда, только не лапайте, я щекотливый, я дезертир. Отсиживаюсь тут. Тетка посоветовала, старообрядка. Дорогой мой, вы только, пожалуйста, никому ни звука, а то, знаете, чем это пахнет. Вот я проболтался, а теперь боюсь. Пожалуйста, дорогой Семен Семеныч, вы уж никому, а? Боюсь я, Семен Семеныч, очень войны, а ведь меня прямо было на передовые... страшно ведь. Вот видите, естество свое и то променял, лишь бы не идти, противно, конечно, а перед вами прямо совестно, интеллигентный же человек. Я тут без вас со скуки сдохну. Ну, что там слышно насчет мира, как? Не скоро? Я тут совсем отстал, «Пупсик» все еще в моде, а танго теперь какое танцуют?.. Тут жить можно, ничего, воздух хороший, питания натаскивают сколько хочешь. Мне монастырь покровительствует, из города дамы приезжают, у кого сын, у кого муж на войне, ну, я им предсказываю, но ведь все это, понимаете, все не то, разве может меня удовлетворить?»

Вот тут, братцы, мне и показалось, что земля вверх тормашками повернулась и земная ось поперек встала.

Каюткомпания грохотала. Люди падали со стульев, как во время самой сильной качки.

- Ой... ой, - стонали слушатели, покатываясь. - Ой, вот это так модель получилась!

- Ой, Семен Семеныч, ух, Семен Семеныч... фу, ты... Так как же вы говорите, уже обняли эту: вашу «орлеанскую девку»?

- Ну, да... я ее... тьфу, его, то есть, таким вот манером, - и довольный успехом рассказа, Семен Семеныч обхватил Шурку Хвороста, показывая на нем, как он обнял Василису. - Понимаете, обхватываю и вдруг чувствую...

Семен Семеныч внезапно замолчал, озадаченно взглянул на Шурку и отдернул руку.

- Пустите меня, - закричал высоким голосом Шурка, хотя его никто не держал. Семен Семеныч отпрянул разом в великом смещении. А Шурка вдруг закрыл лицо руками, затрясся и заплакал, залился горючими и девичьими слезами.

- Прошу покорно... - пробормотал Семен Семеныч, - доказательство от обратного, то есть это тут не при чем...

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.