А сейчас вернемся к Лериной беде.

«...Жене Ковалева стало известно о наших отношениях, и он сам подтвердил это. Место в газете оказалось для него дороже меня. Я не верила, потом, поверив, изорвала в клочки все свои материалы, удостоверение внештатного корреспондента, на которое молилась. Думала, что не напишу больше в жизни ни строчки. Хотела уехать, но мама... Что было – не передать. Она опять стала бояться, что я ее брошу. И, чтобы удержать меня, подыскала мне жениха с улицы и слезами, скандалами, бог знает чем принудила меня сойтись с ним. Это может показаться невероятным, но это так. Где моя вина, там моя. Но самым страшным в жизни я опять-таки обязана своей маме. Она говорила, что хороших людей нет, жить одной трудно и потому мне нужен мужчина, защитник. Я поверила ей уже в который раз. Это было хуже, чем ад. Этот негодяй устроился на непыльную работенку, спал днем, а по ночам гонял нас с ружьем и топором, с двумя волкодавами. Сумел запугать, и теперь я не понимаю, как могла поверить в его бредни. Я была не я, а какой-то комок ужаса и безнадежности. Боялась обратиться в милицию, чтобы избавиться от распоясавшегося хулигана. Работать не могла. Этот негодяй сумел растоптать меня. Через полгода совместной жизни, когда однажды он явился с ножом убивать меня, мы с детьми выпрыгнули из окна второго этажа, пока он ломал дверь, и вот тогда он был осужден на два с половиной года. Я настолько боялась его, что тайком написала на один текстильный комбинат в Сибири, оттуда пришел вызов, и мы решили, бросив все, ехать. Сейчас это дико вспомнить».

Страшная история – и очень жестокий урок.

Когда человек становится зверем, оправдать это нельзя ничем. Но объяснить надо.

Вину негодяя, травившего двух женщин и детей, разбирать не будем – в ней уже разобрался суд. А вот Лерина вина в происшедшем была? Думаю, была.

Ни к какому человеку – даже очень плохому – нельзя относиться потребительски, как к средству. Нельзя хотя бы потому, что это дает ему моральное право точно так же, как к средству, относиться к нам.

Этот, с ружьем и волкодавами, был призван на вполне определенное место – мужчины и защитника. Он был нужен не сам по себе, не как человек, имеющий самостоятельную ценность, а как средство, функция.

К сожалению, нет под рукой источника – перескажу цитату своими словами:

«Есть женщины, которые, просыпаясь, думают: как бы добиться, чтобы муж сегодня сделал мне что-нибудь хорошее? И есть другие, которые думают: что бы хорошее сделать мне сегодня мужу?»

Примерно так писала о своей матери Лив Нансен, дочь знаменитого полярного исследователя.

Я понимаю кричащую нелепость этой параллели. И все-таки пусть нашей человечности хватит на всех. Это ведь нужно не только посторонним – нам тоже...

«...Меня будто преследовал злой рок. Из огня да в полымя. Убежала от одного негодяя – и в Черногорске. маленьком сибирском городке, нарвалась на другого. Не было денег, были золотые серьги. Соседка нашла покупателя, который решил, что меня, нуждающуюся, он может использовать в своих грязных, темных делишках. В ужасе сбежали и оттуда. Что сохранилась нагаа квартира, мы не знали. Билеты до Астрахани, где живет мой отец, купить не смогли. Остановились в Куйбышеве. Я боялась людей, шарахалась от них. В дороге видела всякое, но вынесла убежденность, что добро в людях все-таки сильнее, раз мы не потерялись, не умерли с голоду, доехали. А ведь, кроме мамы и детей, со мной была и 96-летняя бабушка со сломанной ногой. Ее таскали по перронам демобилизованные солдаты, спасибо им...

Мама к тому времени уже просто ненавидела меня, откровенно и грубо. Отец, которого она порочила передо мной всю жизнь, принял весь табор. В конце концов мы вернулись домой, но что это было за возвращение! Уезжая, мы ведь продали и роздали все вещи. Люди дали кое-что, долго я с детьми спала на полу. Вернулся контейнер с тряпками, который мы так и не разгрузили в Черногорске. На работу меня не хотели брать. Маме стало плохо, ее увезли в больницу, но и там она до самой смерти устраивала мне скандалы, я боялась ходить к ней. Самые черные сплетни облепили меня, знакомые шарахались, как от прокаженной.

Мама умерла в тихой агонии на моих руках. Во мне все будто заледенело, я не могла даже плакать. Перед смертью, когда мне удавалось посидеть с ней рядом, я смотрела на нее, такую тихую, и думала, что теперь она не сможет уже сделать мне ничего плохого. А потом пришло вдруг сознание: как же это может быть, как вообще я буду жить без мамы?

На похороны собирали деньги всем миром. Вместе с мамой будто умерла и я тоже. Меня пожалели, позвали работать на фабрику. Я вернулась в цех – будто домой после долгих, мучительных странствий. Кругом были люди, которых я уважала и любила, о которых писала когда-то. Многие косились, но был друг, с которым я могла общаться постоянно, по долгу службы, не боясь запачкать его собой. Это мой сменный мастер. Он знал меня человеком и не верил, что я перестала быть им. Он первым встал на мою защиту.

А защищать меня тогда было очень трудно. Ко всему я тяжело заболела – неврастения плюс хроническая ангина. Мне предлагали лечь в больницу. Я не могла оставить детей и страшно мучилась, постоянно боялась упасть прямо в цехе. Почти

ничего не зарабатывала, постоянные справки, дни за свой счет. На фабрике меня жалели, а по городку шли две волны слухов. Одна – что я симулирую болезнь, другая – что я спиваюсь и не хочу работать. Страшнее этого последнего оскорбления я не могу себе представить. На улице меня встречали подозрительные типы, напрашивались в гости, вечерами ко мне стучались. Одна женщина еще при маминой жизни, не разобравшись, побежа.га жаловаться на меня в милицию. К счастью, оказалась человеком, сама же потом, разобравшись во всем, меня защищала.

Очень красивый совет у Вас в статье: не отвечай злом на зло. Я не умела и не умею осадить сволочь, которая издевается надо мной совершенно откровенно. Это мое малодушие послужило поводом для одной из сплетен. Соседка хотела «пристроить» мне своего сына-полудебила, а когда поняла, что не выходит, пришла вечером, я как раз лежала с температурой 39°, и заявила, что меня, дескать, хотят лишить материнства. Это была самая страшная ночь после Черногорска, а может, и страшнее той».

Когда в первый раз читал Лерино письмо, во мне не было ничего, кроме сочувствия, жалости и жгучего ощущения чужой боли, даже часть которой невозможно принять на себя. А теперь, когда читаю в четвертый раз, да еще с пером в руке, – анализирую, ищу закономерности. Мало того – саму же Леру то и дело виню в жесточайших несчастьях, свалившихся на нее. И самому от этого неловко.

Но что делать? Я не противник жалости. Она на свете тоже нужна. Она как обезболивающая повязка при ожоге – смягчает беду и дает силы выжить.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.