Присягая отчизне

28 июля у меня состоялся важным разговор по телефону с Верховным Главнокомандующим. Он выразил удовлетворение действиями 11-й армии в Орловско-Курской операции и выделил нам крупное пополнение, чтобы поддержать наступление. 29-го я вылетел в 16-й гвардейский корпус, который отражал яростные атаки эсэсовской дивизии «Великая Германия». Едва я прибыл на командный пункт корпуса, как узнал, что на КП армии приехал маршал Г. К. Жуков. Я срочно вылетел в Минино. Когда увидел лицо Жукова, то сразу понял, что маршал не в духе. Мое настроение, вызванное похвалой Сталина и его обещанием дать пополнение, как рукой сняло. Довольно сухо поздоровавшись, он резко спросил: «Как это ты, Иван Христофорович, опытный генерал, уговорил командующего фронтом (В. Д. Соколовского) принять явно неправильное решение – ввести 4-ю танковую армию на неблагоприятном для массированных действий танков направлении... Идет третий год войны, и пора бы уже, кажется, научиться воевать и беречь людей и технику!» К моему огорчению, В. Д. Соколовского в этот момент не было, и мне пришлось одному, собрав все аргументы, докладывать, что это не так, что в действительности я настаивал на том, чтобы ввести танки в сражение именно на хотынецком направлении. Как и следовало ожидать, Георгий Константинович поверил мне и смог вскоре сам убедиться в том, что главные силы перегруппированы так, как я и докладывал.

Другим человеком, который в моей жизни запечатлелся не менее сильно и оставил добрую о себе память, был Константин Константинович Рокоссовский.

Рокоссовский выделялся среди нас почти двухметровым ростом. При этом он был необычайно пластичен и имел классическое телосложение. Держался свободно, пожалуй, чуть застенчиво, а добрая улыбка на красивом лице не могла не притягивать. Внешность как нельзя лучше гармонировала со всем душевным состоянием будущего прославленного полководца, с которым нас десятилетия, вплоть до его кончины, связывала настоящая дружба. Мы оба вместе много занимались спортом. Он был непревзойденным фехтовальщиком на рапирах, я же побеждал в поединках на саблях. Часто мы подолгу беседовали, вспоминали минувшие битвы, и в оценке их опыта наши мнения всегда совпадали. Сближало нас, очевидно, и то, что оба мы происходили из среды железнодорожных рабочих. Его отец был паровозным машинистом, а мой – путейцем.

Крепнуть нашей дружбе суждено было в годы войны. Помню, в июле 1941 года Ставка направила Рокоссовского в распоряжение военного совета Западного фронта. Перед отъездом он зашел повидаться со мной. А через год он уже командовал Брянским фронтом, я же, как уже сказано, вступил в командование его детищем – прославленной 16-й армией. Война разбросала нас по разным направлениям, и встретились мы снова только 22 мая 1944 года в Генеральном штабе. Обнялись, расцеловались. После приема в Генштабе снова встретились и наговорились, что называется, всласть, рассказали друг другу о своих боевых делах. На другой день в Кремле обсуждался грандиозный замысел действий четырех фронтов в операции «Багратион». Мне довелось первым докладывать свое решение по организации прорыва обороны и развития наступления в оперативной глубине. «Хорошо, – послышался глуховатый голос Сталина, склонившегося над картой. – Только, по-моему, взятый вами участок прорыва великоват». Затем докладывал К. К. Рокоссовский. Хорошо помню, что вопреки первоначальной наметке Генштаба нанести мощный удар войсками 1-го Белорусского фронта только на одном участке, Константин Константинович обоснованно предложил создать две ударные группировки, которым надлежало прорвать оборону врага на двух участках и последующим наступлением окружить и разгромить главную группировку противника. Это предложение встретило довольно резкие возражения Сталина. Но Рокоссовский держался стойко, и его мнение взяло верх при решительной поддержке Жукова и Василевского. Подобная размолвка с Верховным для Константина Константиновича была редкостью, ибо тот проявлял к нему явную симпатию. Маршал С. К. Тимошенко рассказывал мне как-то, что Сталин сравнивал Рокоссовского с Дзержинским. «Такой же честный, умный, добрый, человечный, – говорил он, – только Феликс был немного потверже и построже».

Как известно, Рокоссовскому выпала честь командовать парадом Победы 24 июня 1945 года. «Командование парадом Победы, – говорил мне Константин Константинович, – я воспринял как самую высокую награду за 30 лет службы в Вооруженных Силах».

Итак, после учебы в Ленинграде я вернулся в свой полк.

В 1930 году меня направили на курсы усовершенствования высшего комсостава Красной Армии, а через полгода, не прибегая к помощи репетиторов, успешно сдал конкурсные экзамены в Военную Академию имени Фрунзе. Закончил я курс обучения с высоким баллом, и руководство академии советовало мне остаться в ней преподавателем. Пришлось приложить немало усилий, чтобы уклониться от этого лестного предложения. Я рвался в войска и вскоре был назначен начальником штаба 5-й кавалерийской дивизии, которая входила в кавалерийский корпус имени Котовского. Корпус находился под началом соратника Котовского Н. Н. Криворучко. Вскоре наш корпус вошел в состав Киевского военного округа, которым командовал И. Э. Якир.

Служба у меня шла неплохо, и я был вполне доволен своей судьбой. Однако когда в апреле 1936 года ЦК ВКП(б) и СНК СССР приняли решение сформировать Академию Генерального штаба, я, как и многие мои товарищи, прямо «заболел» желанием попасть в это учебное заведение. Преодолев различные препоны, я все же стал слушателем академии. Кто знал тогда, что через двадцать лет меня назначат начальником этой академии...

Первый набор слушателей был выпущен досрочно, и некоторые из выпускников, в том числе и я, были назначены преподавателями.

Преподавал два года. Затем, как уже писал выше, судьбе было угодно пойти навстречу моим желаниям – я стал начальником оперативного отдела штаба 12-й армии, а затем начальником оперативного отдела штаба Киевского военного округа.

Масштабы работы в Киеве были огромны. Иногда думал: а справлюсь ли? Но военному человеку сомнения противопоказаны. Коль назначен – делай все, чтобы оправдать доверие.

Война застала меня неподалеку от небольшого украинского местечка Броды – я ехал в колонне машин, и самолеты с черными крестами на плоскостях пикировали на нашу колонну, поливая ее пулеметным огнем. К счастью, пострадало всего два человека. Пока мы преодолевали 60 километров, оставшихся до Тернополя, небольшие группы фашистских самолетов еще дважды бомбили нашу колонну. Не оставалось никаких сомнений, что война ступила на советскую землю.

О боях под Москвой, на Северном Кавказе, под Сталинградом написано немало. Бывало, некоторые участники событий стремились взвесить на чаше весов истории весомость вклада в победу того или иного фронта, той или иной армии. Я же думаю, что, например, победа в Сталинградской битве одержана не только теми войсками, которые непосредственно в ней участвовали. Она принадлежит всей нашей армии, всему народу.

Более трех десятилетии отделяет нас от событий второй мировой войны, но интерес к ним не убывает. Весной 1974 года мне довелось принять участие в дискуссии, организованной французским телевидением. Тема ее – Курская битва. Помню, многотысячный коллектив французского телевидения даже прервал на время забастовку, чтобы провести передачи из зала, в котором мы заседали. Полемика развернулась острая, ведь на Западе до сих пор в ходу всякие домыслы о Курской битве, были и небылицы. Но мне-то хорошо запомнилась весна 1943 года...

В конце апреля меня вызвали в штаб Западного фронта. Я доложил командующему фронтом В. Д. Соколовскому, что войска армии заканчивают перегруппировку. Как было приказано, они занимают оборону южнее Сухиничей и Козельска, вдоль реки Жиздра, удерживая значительный плацдарм на ее южном берегу. «Как оценивают обстановку твои гвардейцы?» – спросил Соколовский. «Ждут приказа окружить и разгромить немецкие войска в Орловском выступе», – ответил я.

«Ну-ну, Иван Христрфорович, вы осторожнее с такими разговорами!» – встрепенулся начальник штаба фронта генерал-лейтенант А. П. Покровский. Командующий рассмеялся: «Вот ведь как получается: мы вызываем командира, чтобы сообщить ему сугубо секретную информацию, а у него, оказывается, бойцы уже все знают...» Я попытался смягчить их озабоченность: «Горжусь, что командую такими мудрыми солдатами». «Ладно, шутка шуткой, а то, что вы сейчас от меня услышите, никто больше знать не должен». И командующий коротко рассказал о замысле Ставки. Войскам Западного, Брянского и Центрального фронтов предстояло встречными ударами с севера и юга отсечь и уничтожить орловскую группировку врага. Нашей армии, имевшей в своем составе девять стрелковых дивизий, два танковых корпуса и другие средства, необходимо было прорвать оборону противника южнее Козельска и развить удар строго на юг – на Хотынец, с тем, чтобы войти во фланг и глубокий тыл орловской группировки немцев. Вместе с начштаба армии генерал-майором И. Т. Гришиным мы подолгу просиживали над расчетами и картами. Я знал, как трудно организовать взаимодействие соединений, выполнявших одну оперативную задачу, но входивших в армии разных, пусть и соседствующих фронтов, тем более в наступлении, когда войска должны быстро реагировать на обстановку, когда необходим стремительный маневр всеми силами и средствами. К тому же обоим фронтам предстояло главными силами наносить удары на других, весьма удаленных от нас участках: Западный фронт готовит Смоленскую операцию, а Брянский поведет наступление из района Новосила на Орел. Возможно ли в этих условиях организовать достаточно тесное взаимодействие между фланговыми армиями двух фронтов? К сожалению, рассчитывать на это не приходилось. Взвесив все, мы пришли к выводу, что в замысел операции необходимо внести поправки. Наши соображения я подробно доложил В. Д. Соколовскому, но они показались командующему недостаточно убедительными и расходились с замыслом Ставки.

Вскоре нас вызвали в Москву на совещание, которым руководил И. В. Сталин. О замысле Орловской операции и предложениях командующих фронтами информировал генерал-полковник А. И. Антонов. Его обстоятельный доклад Сталин выслушал внимательно. Затем он задал несколько вопросов, уточняя детали взаимодействия фронтов. Я сидел как на иголках. Сейчас Верховный одобрит план, и он обретет железную силу. Но как оспорить предложения командующих фронтами, уже одобренные Генштабом? Ведь могут превратно истолковать мою настойчивость. Тем временем уже начали сворачивать карты. Верховный спросил: «Все согласны с данным решением? Возможно, у кого-нибудь есть иное мнение?» Я попросил разрешения высказаться. Стараясь сдерживать волнение, изложил свою точку зрения. Одну-две минуты царило молчание. Затем слово взяли командующие фронтами В. Д. Соколовский и М. А. Рейтер. Последний закончил отповедь словами: «Товарищ Сталин, Баграмян упорно добивается, чтобы ему создали условия, облегчающие решение задачи. Если его послушать, то получается, что нужно не только усилить боевой состав армии, но еще и поддерживать ее действия ударами соседей». Сталин, до этого внимательно изучавший карту, поднял голову, вынул изо рта трубку, неторопливо разгладил усы. Все смолкли. Рейтер бросил на меня осуждающий взгляд, словно хотел сказать: «Предупреждали: не выскакивай, помалкивай. Не послушался, теперь пеняй на себя». И вдруг Верховный очень тихо и очень спокойно сказал: «А ведь Баграмян дело говорит. И, по-моему, с его предложением нужно согласиться. Что же касается заботы командарма о более благоприятных условиях для выполнения задачи, то это похвально. Ведь на него ляжет вся ответственность в случае неудачи»... Охотников продолжить спор не нашлось.

Вернувшись на передовую, я сразу принялся изучать район предстоящих боев, знакомиться с полосой обороны врага. Наша армия должна была не только самостоятельно взломать ее, но и развить успех вплоть до достижения целей операции в полном объеме. Мы подготовились к боям основательно и ждали только сигнала. Наконец, пришел долгожданный приказ. 12 июля в 3 часа 20 минут земля задрожала от грохота нашей артиллерии – на участке прорыва на километр фронта приходилось до 200 – 260 стволов. В 6 часов 05 минут в ста метрах за передним краем обороны противника взметнулась черная стена земли и дыма – обозначился первый рубеж огневого вала. Пехота и танки уже ворвались в расположение врага и вскоре овладели первой позицией главной полосы обороны. Теперь можно было вводить и передовые отряды. Отдаю приказ танковым соединениям и по привычке поглядываю в небо. Там господствовали наши летчики. Однако с полудня 13 июля резко возросла активность вражеской авиации: группы по 20 – 30 пикирующих бомбардировщиков все чаще прорывались к нашим боевым порядкам. Учитывая это, я приказал генералу М. Г. Сахно закрепиться основными силами корпуса на достигнутом рубеже. За первые два дня наступления наша армия прорвала тактическую зону вражеской обороны, нанеся противнику ощутимый урон в живой силе и технике. Вечером 14 июля позвонил Верховный Главнокомандующий. Поздравив с успехом, он спросил, как идет наступление. Выслушав мой доклад, Сталин сделал несколько замечаний, а потом сказал: «Ваше наступление – первое в летней кампании. Рокоссовскому стало уже легче, и он скоро нанесет удар. Главное сделано: в ходе боев произошел перелом. Имейте в виду, что за вами пойдут крупные резервы. Желаю успеха...» К исходу седьмого дня боев полоса наступления нашей армии расширилась до 120 километров, войска вклинились в глубину обороны противника до 70 километров. Вечером 29 июля Соколовский и Попов звонили Сталину, и, когда Верховный подошел к аппарату, Попов передал мне трубку. Сталин поздравил с завершением операции по ликвидации орловского плацдарма немцев. Но для ее завершения было необходимо пополнение, и об этом я сказал Верховному. «Сколько же вам нужно и куда подать?» – спросил Сталин. Я быстро прикинул, какое количество пополнения потребуется на двенадцать стрелковых дивизий. «Двадцать четыре тысячи человек, – был мой ответ. – Прошу приказать подать их на станцию Козельск». Получив пополнение, наша армия более двух месяцев непрерывно наступала, освободив свыше восьмисот населенных пунктов.

В ноябре 1943 года Ставка приняла решение назначить меня командующим 1-м Прибалтийским фронтом. В декабре войска фронта перешли в наступление и наносили удары по врагу в течение всей зимы 1944-го. В мае Ставка задумала провести операцию по освобождению Белоруссии под кодовым названием «Багратион». Силам 1-го Прибалтийского фронта после окружения и разгрома витебской группировки противника предписывалось развивать наступление к границам Советской Литвы и юго-восточной Латвии. Удар мы нанесли внезапно и по самому уязвимому месту. 26 июня в Москве был произведен первый в 1944 году победный салют в честь войск нашего фронта. 146 воинам было присвоено звание Героя Советского Союза.

Не останавливая наступления, войска фронта с упорными боями вступили на территорию Литвы, встречая ожесточенное сопротивление армий «Север» и «Центр». 12 октября наши передовые части вышли на побережье Рижского залива, тем самым осуществив мою мечту, которую я хранил в душе с самого начала наступления, – отрезать группу армий «Север» от Германии. Из 50 дивизий армий «Север» 26 были разгромлены, 3 полностью уничтожены, остальные оказались блокированными на Курляндском полуострове и в Клайпеде.