Непохожий двойник

– Правда, однажды я публично отказался петь «Хорста Весселя», – продолжал он. – Но не потому, что это шло вразрез с моими убеждениями, а так, ради чести летного мундира... Сидел я как-то в пивной и поджидал подругу. Три соседних столика, сдвинутых вместе, занимали эсэсовцы. Они были тут давно, изрядно поднакачались и теперь, перебивая друг друга, отпускали неуместные шутки в адрес заходивших в пивную бюргеров. Моя подружка не спешила, и я злился. «Черт знает что, – мысленно бушевал я. – Разве немецкая девушка та к должна относиться к солдату фюрера?» Мне стали противны пьяные рожи «эсэсманов», их глупость и тупость. Как всякий солдат, понюхавший пороха, я с презрением смотрел на них. «Посадить бы вас на «юнкере» да забросить через Ла-Манш в Англию. Сразу бы образумились», – со злорадством подумал я. И тут один из этих молодчиков затянул:

Мы идем, отбивая шаг,

И Европа у нас под ногами...

А его приятели заметались по залу, требуя, чтобы все встали и начали подпевать. Остался сидеть только я. Подошел верзила с нашивками унтер-офицера и уставился на меня своими бараньими глазами. Нет, драки не было! На мне был мундир люфтваффе, шефом которых являлся второй человек в рейхе – Герман Геринг, а боевые награды, как броня, защитили меня от нападок эсэсовцев. Я спокойно допил пиво, поднялся и посмотрел в глаза унтеру. Тот не выдержал и отвел взгляд в сторону. Больше я не стал искушать судьбу, расплатился и вышел из пивной. Однако случай этот не остался без последствий: командир эскадрильи вскоре показал мне соответствующее письмо. Я объяснил.

в чем дело. Тогда майор молча порвал его и бросил в корзину. Ведь мы, летчики, принадлежали к армейской элите, соперничали с военнослужащими СС – «элитой рейха». Соперничество шло главным образом за место под солнцем. И поэтому каждый выпад против эсэсманов негласно поощрялся нашим начальством. Все мы – и летчики и эсэсовцы – были пропитаны ядом нацизма, служили одному и тому же дьяволу – фашизму. Правда, мы, кто носил военную форму, искренне полагали, что выполняем солдатский долг, а какие разрушения и страдания причиняем своими бомбежками – нам было безразлично...

Свою подружку мне пришлось оставить. Однажды я сказал, что люблю ее, она же мне ответила: «Единственный человек, которого я люблю в этом мире, – это фюрер! А с тобой я потому, что ты его верный солдат». Мне стало страшно, и я махнул на девицу рукой: мало ли их в конце концов.'

Вскоре началась война с вами, и я оказался на Восточном фронте. Опьянение от первых удач вскружило тогда нам всем головы. Казалось, еще немного – и все окончится полной победой... Был август сорок первого года, бои шли где-то под Смоленском, а мы вынужденно бездействовали: стояла нелетная погода, моросил мелкий дождь, на землю опустился густой туман. Летчики днями коротали время в столовой, когда из штаба поступил приказ разведать передний край частей Красной Армии. Его выполнение поручили обер-лейтенанту фон Бергману – человеку самонадеянному, заносчивому. Видимо, потому, что он был из знатной офицерской семьи. Я недолюбливал этого «фона»... Так вот, он поднялся в воздух, а вскоре вернулся и доложил: «Ввиду плохой погоды приказ выполнить нельзя». И тут я взорвался. «Нет невыполнимых приказов, господин обер-лейтенант! – возразил я срывающимся голосом. – Вы просто струсили». В столовой воцарилось молчание. Фон Бергман вскочил, схватился за голову и выбежал вон. А я попросил у майора разрешение на вылет. Со мной вызвались еще двое добровольцев.

...Завели мы моторы и полетели в это «молоко». Шли на бреющем, над самой землей, едва не задевая верхушки деревьев. Мои коллеги хлопали меня по плечу. показывая знаками: «Поднимись, мол, повыше». Я лишь отмахивался. На колонну автомашин мы наткнулись неожиданно. Успел лишь заметить, что техника ваша, а потом подумал: «Возможно, трофейная?..» Очень уж близко от наших позиций встретилась колонна. Я сделал круг, желая покачать им крыльями в знак приветствия. И только тут увидел, как люди засуетились вокруг машин, срывая чехлы с установленных на них зенитных пулеметов. Дал очередь, мне тут же ответили снизу – и здорово ответили: самолет вздрогнул и задымился. Я едва успел сообразить, что делать, и спланировал на посадку. Машина, пропахав брюхом землю, загорелась сильнее. Мы кое-как выбрались из нее, сняли пулемет... Слева в тумане послышались голоса, загремели выстрелы. Мы отбежали в сторону, однако голоса настигали нас. Тогда я приказал своим отходить, а сам залег с пулеметом, чтобы прикрыть их. То же самое должны были сделать и мои добровольцы, отойдя несколько десятков метров. Но они как в воду канули. То ли заблудились, то ли просто сбежали, скорее всего последнее. «Предатели, подонки...» – подумал я, впрочем, без всякой злобы: так уж их воспитала среда.

Очнулся от боли: кто-то ловко заламывал мне за спину руки. Я попытался сопротивляться – бесполезно: на меня навалились двое. Плен! Кровавые большевистские застенки, пытки, затем выстрел в затылок и смерть. Сколько я об этом наслышался! Нет, нет, лучше смерть сейчас. Я стал кусаться. Тогда ваш солдат отвесил мне такую оплеуху, что я опять потерял сознание.

Меня растормошили и повели куда-то. Кусаться охоты больше не было. Я никогда не думал, что конец наступит так скоро – и покорно шел навстречу своей судьбе.

Официант, заметив наши пустые кружки, мгновенно заменил их наполненными. Мы отхлебнули пива и закурили.

– ... Мое появление среди красноармейцев, – продолжал Ешке, – вызвало оживление и любопытство. Я был поражен, увидев, что большинство из них девушки. «Бог мой! – с горечью подумал я. – Неужели это они сбили мой самолет?! Какой позор!» Тут ко мне, сильно прихрамывая, подошел старшина: я определил его чин по эмалевым треугольникам в петлицах. Одна нога у него была в сапоге, а другую старшина обмотал свежим бинтом, на котором проступили пятна крови. Он стал кричать на меня и замахнулся палкой. «Ну вот, – подумал я, – начинается...» И вдруг между нами встала девушка, крикнула на старшину и оттолкнула его от меня. Видно, это я ранил его, когда был еще в самолете. «Смерть, лучше смерть!» – твердил я мысленно, пока меня вели дальше. В карманчике моих унт был спрятан бельгийский браунинг с запасной обоймой. Так полагалось. При обыске его не нашли. И я решил: «Убью нескольких русских, а последнюю пулю – себе».

Меня привели к старшему офицеру. «Ого!» – сказал он и пальцем показал на железный крест. Затем ваши посовещались и, видимо, приняли решение отправить меня к более высшему командиру. Конвоиры откозыряли и ушли, меня посадили в машину, рядом с шофером. А в кузов забралась девушка с винтовкой. И мы поехали. Сидеть было неудобно: мешали связанные руки, я все время наклонялся вперед. Ехали довольно долго, наконец остановились в лесу. Шофер и девушка о чем-то переговорили, стали доставать еду. Это были хлеб и консервы. Я отвернулся, сглатывая слюну: в столовой мне так и не пришлось пообедать.

Хорошо помню, что именно в этот момент я услышал гул наших самолетов. Туман стал рассеиваться, в разрывах облаков замелькали «юнкерсы». Один, второй, третий... На бомбежку шла целая эскадрилья. Как хотелось быть вместе с ними! «Эй, фриц!» – услышал я свое имя и вздрогнул. «Откуда он знает, как меня зовут?» – подумал я с удивлением. Потом уж вспомнил, что «Фриц» относится ко всем немцам, все равно, что у вас «Иван» ко всем русским. Вижу, шофер машет мне рукой. Я пододвинулся, а он расстелил газету на земле подле машины, выложил на эту «скатерть» нехитрую еду. В руках у него был нож, которым он только что вскрыл консервы. Я растерянно молчал, глядя, как они едят. Тогда шофер спохватился и развязал мне руки. Я с наслаждением пошевелил онемевшими пальцами. Сел у дерева. Девушка смущенно натянула юбку на оголившиеся колени. Винтовку она прислонила к стволу березы... Хлеб и консервы были необыкновенно вкусными, может, потому, что я сильно проголодался. Шофер предложил мне папиросу, я отказался. Он закурил и о чем-то оживленно заговорил с девушкой. Момент был самый подходящий, и я незаметно потянулся к правому унту, тихо расстегнул «молнию», прикрытую мехом. Потом нащупал рукоять браунинга и большим пальцем сдвинул предохранитель. Убить мне обоих ничего не стоило. И я на свободе! Я мог отсидеться в лесу, дождаться прихода наших. Либо на машине рвануть к линии фронта. Сердце у меня лихорадочно заколотилось. «Вот сейчас, сейчас...» – твердил я, вытаскивая браунинг.

Они поздно спохватились, мои охранники, и застыли в смертельном испуге. И тут со мной произошло что-то необъяснимое, невероятное. Не мог я стрелять в этого белокурого, коренастого, такого же голубоглазого, как и я. парня, а особенно в симпатичную девушку со смешной родинкой на щеке. Не мог, и все!.. Как же убивать людей, с которыми только что ел? Я никогда не считал себя трусом, но именно сейчас мой героизм состоял как раз в том, чтобы не выстрелить. Мгновенное колебание – и я нажал. Только не спусковой курок, а специальную кнопку, и мой замечательный браунинг рассыпался на составные части. «Вот и все, – подумал я. – Конец мечте о свободе». Девушка схватила винтовку и направила на меня ее дуло, а шофер ухватился за нож, лежавший рядом с консервной банкой. Конечно, все это русские сделали с большим опозданием. А я лишь махнул рукой и отвернулся. Мне было все равно. Да и мои охранники повели себя так, словно ничего и не произошло. Девушка отошла в сторону и стояла, опершись на свою винтовку, а шофер собирал в траве рассыпавшиеся детали браунинга. Потом сообразил, что это бессмысленное занятие, и швырнул в траву собранные части. Кивнул мне, и мы сели в машину – каждый на свое место. Руки мне не связали...

Фриц Ешке задумался. Молчал и я. Пауза затянулась. Наконец Ешке закурил и, проводив глазами кольцо дыма, заговорил все тем же снисходительно-ироническим тоном:

– Я мог бы рассказать и о том, как меня допрашивали, и о всех других мытарствах. Но это слишком долго. Могу лишь заметить, что на допросах меня вторично предали бывшие «коллеги», братья по оружию, так сказать. Ваши хотели получить от меня сведения, как сбрасывать морскую торпеду с обычного бомбардировщика. Я был удивлен настойчивостью, с которой они добивались этого, поскольку техники сбрасывания торпеды я не знал. Оказывается, из тех самых летчиков, с которыми я был взят в плен, нашелся один, сказавший, будто я этим занимался! Ну, не подлец ли?.. А у вашего командования создалось впечатление, что я упорствую и не хочу выдать секрет. И с такой, вероятно, аттестацией я и был направлен в лагерь военнопленных.

Работали мы, как я уже сказал, на уральском заводе. По вечерам вели жаркие дискуссии о чести, верности, долге, повиновении. Большинство из нас считали плен лишь временным недоразумением. Казалось, еще день, другой – и тяжелый сон кончится, все станет на свои места. Однако месяц проходил за месяцем, а мы по-прежнему оставались в лагере. Даже когда группу армий «Центр» погнали от Москвы на запад, я все еще верил в налгу победу. Были среди нас и заядлые милитаристы и явные нацисты, они активно вели пропаганду. Они умели находить эффектные слова о величии немецкого духа, солдатской славе, о великой Германии. Мы слушали и бездумно повторяли их бредни.

Были в нашей среде и другие. Я помню одного католика из Мюнхена, которого мучила необычная для нас проблема: как отблагодарить русских? Дело в том, что раньше он пытался бежать из плена. Его, конечно, быстро изловили и по законам военного времени должны были расстрелять. Однако его оставили жить. И то, что он до сих пор живет на свете, католик никак не мог представить себе. На родине, в Баварии, его отец владел несколькими типографиями. Так вот, мой знакомец подумывал, не оформить ли свой отказ от наследства в пользу русских. Или остаться в России навсегда, чтобы замолить свои грехи перед советскими людьми? Значит, у него не было и тени сомнения в конечной победе ваших солдат над армией нацистской Германии.

Моя же эволюция проходила достаточно медленно. Я не сразу стал антифашистом, тем более коммунистом. Процесс этот был мучителен для меня. То. что с детства вдалбливали в мою голову, нелегко было выветрить даже уральскими вьюгами. И прошлое долго не отпускало меня. Фатерланд есть фатерланд! И лишь факты жизни ежечасно убеждали меня в обратном. Порою обыкновенные мелочи. Ну, например, проиграл я одному нацисту в карты свой дневной рацион. Думаете, он поделился со мной? Нет, съел все сам... А ведь раньше говорил мне высокие патриотические фразы о высоком предназначении расово полноценного германца. А сейчас, глядя, как он пожирает паек товарища по оружию, пусть и проигранный в карты, я с презрением думал: «Где же твоя солдатская дружба, поддержка в трудную минуту, где немецкое единство? Где, наконец, воинская честь и благородство?» В тот день меня выручил мастер Семен Петрович. Он заметил, что я голоден, и поделился со мной куском хлеба. Мы ели из одного котелка. А ведь у Семена Петровича, как я знал, большая семья, и продуктов он получал не больше, чем мы.