Силуэты

В императорскую канцелярию плохих писарей не брали – только каллиграфов. Указы сработаны один к одному, и этот тоже хорош, под печатью и выведен с нажимом, вороной тушью: «Николай Карамзин изъявил нам желание посвятить труды свои сочинению полной Истории Отечества нашего, и мы, желая ободрить его в столь похвальном предприятии, Всемилостивейше повелеваем производить ему, в качестве Историографа, по две тысячи рублей ежегодного пенсиона, из кабинета нашего».

«История государства Российского» написалась почти вся в Остафьеве, всем известном имении Вяземских. Летним днем воздух здесь обычно чист, прозрачен и звонок, а с крутого косогора можно надолго видеть холмистую дымчатую даль леса; перед подъездом же покойно прорастают зеленой травкой две большие, изъеденные и источенные ветрами, солнцем, снегом, дождями серокаменные собаки.

Андрея Ивановича Вяземского Карамзин знал тесно лет пятнадцать, еще со времен «Дружеского ученого общества», но, похоронив Лизу, сошелся с ним уже навсегда. Его любили здесь как родного, а тут еще и Катерина, побочная дочь старого князя, с благословения родительского стала второй женой Николая Михайловича.

Остафьевский дом был убран со вкусом, располагал громадной французской библиотекой, дивным собранием английских старинных гемм, инталий и камей, а «малые голландцы», украшавшие вестибюль и залу, были попросту достойны санкт-петербургского Эрмитажа. Зятя, правда, это все почти не интересовало. Он жил на чердаке, в комнате с голыми штукатуренными стенами: там стоял грубый деревянный стол, заваленный грудами черновиков и списков. Так было лучше – так ничто не отвлекало.

Начал Карамзин с того, что прошел насквозь, от доски до доски, все о славянах, написанное греками и римлянами – от Геродота до Аммиона Морце-лина, изучив и византийских хронографов. Режим священен: прогулка, завтрак, трубка турецкого табаку, работа до обеда (скудного, ибо: «на систему наших мыслей весьма сильно действует обед. Тотчас после стола человек мыслит не так, как перед обедом...») и после него. Карамзин свою историю не составлял, он сочинял ее как литератор, он настраивал самого себя как сложнейший музыкальный инструмент, он ловил истории образ, каждый раз пытаясь ощутить и келейные шорохи, и медную боевую трубу, и матовый отблеск жемчужинки на старом потире, и сиплые, простуженные голоса полевых команд, и плеск знамен, шитых образом Спасителя. Прошедшее за века вызывалось, возрождалось, обретало живую плоть, цвета, запахи и осязаемость отношений, давно, казалось, исчезнувших. Их незримые нити тянулись от человека к человеку, из поколения в поколение, связывая, объединяя все в одно целое, именуемое историей государства Российского.

Для близких Карамзин сделался совсем почти несносен: дело шло очень трудно. О том, чтобы управиться с ним в несколько лет, как было задумано, нет теперь и речи. Года три вот уже прошло: «Ежели буду жив и здоров с моим семейством, то надеюсь зимою дойти до татарского ига». И сильно начали слепнуть глаза. Есть, правда, радости, ни с чем не сравнимые: «Какую сделал я находку, Волынскую летопись, полную, доведенную до 1297 года, богатую подробностями, вовсе неизвестную... Слог для знатоков любопытный. Одним словом, это сокровище; Бог послал мне его с неба». И двигалась понемногу история и открывалась с трудом через храброго Донского Дмитрия, хитрого Калиту, мудрого Боголюбского, мнительного Годунова: «Владыки земныя должны властвовать для блага народного, и это есть вечная истина».

Только два события за двадцать лет отвлекли по-настоящему Карамзина от работы – «Записка о древней и новой России» и война 1812 года, на которую он страшно рвался, но так и не попал.

С Екатериной Павловной, великой княгиней, историограф познакомился в 1809 году, а в 1811-м он приехал к ней в Тверь и был обласкан: Александр дал ему обед.

В «Записке» старое и новое России слилось в одну большую язву, там прозвучала и вырвалась, быть может, единственный раз за всю жизнь Карамзина, страстная, нетерпеливая и мучительная нота национального отчаяния, идущая от времен петровских, от дел Анны и Бирона, от «примеров двора любострастного» Екатерины П, когда запросто «торговали правдою и чинами».

Карамзин хотел великой княгине прочитать «Записку» сам, но та протянула руку, взяла исписанные бумажные листки и опустила их в наканифоленный ящичек. Крышка императорского бюро звонко щелкнула, заключив в лакированных недрах самую настоящую крамолу: «Самодержавие укоренилось; никто, кроме государя, не мог ни судить, ни жаловаться – всякая власть была излиянием монаршим. Жизнь, имение зависели от произвола царей, и знаменитейшее в Росии титло было уже не княжеское, не боярское, но титло слуги царева».

Говорят, Александр, прочитав «Записку», остался ею недоволен. И через пятнадцать лет, когда ее было уже собирались издавать, цензурный комитет печатание придержал, объяснив, что «часть отрывка, относящаяся ко временам новой истории, преимущественно ко временам Петра Великого и Екатерины П, отличается и такими идеями, которые не только по новости их в литературном круге, сколько по возможности применения к настоящему положению не могут быть допущены без разрешения начальства».

Как-то Карамзин показывал в Царском Селе графу Блудову место, облитое слезами Пушкина. И они посмеялись над этими слезами, вызванными, как предполагают, первой детской и, естественно, безответной любовью к жене историографа Катерине Андреевне, той самой, которая потом стала Пушкину другом, едва ли не самым чистым, до гробовой доски. С Карамзиным Пушкин встречался теперь часто в «Арзамасском братстве», о котором историограф говорил: «вот истинная русская академия, составленная из молодых людей, умных и с талантом; с ними бы жить и умереть», – и приходя попросту к нему в дом. Литературный авторитет Карамзина был для мальчика Пушкина чрезвычайно велик.

То в Царском Селе, то в Петербурге Карамзин жил основательно с 1816 года, в котором стали печатать его «Историю». Здесь он работал с утра и до ночи: подготовлял материалы для девятого тома и правил корректуры первых восьми книжек. 2 февраля 1818 года эти книжки поступили в продажу. Пушкин так вспоминал об этом дне: «Появление «Истории Государства Российского» (так и надлежало быть) наделало много шуму и произвело сильное впечатление. 3000 экземпляров разошлись в один месяц, чего не ожидал и сам Карамзин. Светские люди бросились читать историю своего отечества. Она была для них новым открытием. Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка Колумбом».

И страсти вспыхнули: в светских салонах; у «Зеленой Лампы»; под сенью «Союза Благоденствия». Все здесь знали друг о друге многое, и кто-то ждал смелости и перемен, а кто-то их не ждал вовсе: «история народа принадлежит царю» – было черным по белому написано в предисловии. Над «Историей» возмущались и над ней смеялись, ее громили и Павел Катенин, и Никита Муравьев, и Николай Тургенев, и Михаил Орлов, и Пушкин: «Я сказал: итак, вы рабство предпочитаете свободе». Карамзин хоть обращал на эти выпады внимание и сильно нервничал, но продолжал работать не разгибаясь; очевидцы сообщают, что в своем крохотном кабинетике он буквально утопал под книгами, рукописями и бумагами, заканчивая том об Иване IV. И успех этой книги, в отличие от первых восьми, среди лучших русских людей был ошеломляющим. «Ну, Грозный! Ну, Карамзин! – говорил Рылеев. – Не знаю, чему больше удивляться: тиранству ли Иоанна, или дарованию нашего Тацита».

Правда, потом картины истории перемешались, как, во сне, с картинами действительности. В ноябре 1825 года скончался «почти идеальный» Александр, а в декабре гренадеры павловского полка на Галерной в упор расстреливали линейным огнем бегущих мятежников: «Один бог знает, каково будет наступившее царствование».

Уровень чести Карамзина в этот момент стал особенно очевиден: отнюдь не сочувствуя заговорщикам и почти проклиная их (это согласовывалось с его взглядами на правопорядок в России), он, однако, как сообщает декабрист Розен, в те жестокие дни единственный заступился за осуждаемых, сказав Николаю I: «Ваше величество! Заблуждения и преступления этих молодых людей суть заблуждения и преступления нашего века!»

То, что случилось в снежном декабре на Сенатской площади, было, по сути, последним и губительным для историографа впечатлением в этом мире. После уже оставалась только нервическая лихорадка и тяжелейшее воспаление легких, от которых он хоть и оправился с помощью докторов, но лишь внешне: душа была уже мертва. Появилось почему-то неудержимое желание уехать подальше, к солнцу, во Флоренцию, например, однако мешало тому полное, безнадежное безденежье, и Карамзин составил просьбу новому царю. Тот не отказал, обещался прислать для путешествия фрегат, назначил статскому советнику и анненскому кавалеру пенсию в 50 тысяч годовых, и рескрипт был вручен, когда Николаю Михайловичу оставалось только семь дней жизни. Так он неожиданно разбогател.

Карамзин не стал современником экзекуции на петропавловском кронверке: он умер в мае 1826 года, то есть за полтора месяца до нее. Известно, что он работал до последней минуты, и перо выпало из деревенеющих пальцев на фразе: «Орешек не сдавался». Труд его легко можно назвать робким и верноподданическим, но Пушкин верно заметил, что «многие забывали, что Карамзин печатал свою историю в России». Этот труд можно было бы также назвать ошибочным в своей идее, поскольку он был предпослан царю, но автор обозначил им «верную картину» времен, и потому тот же Пушкин, не колеблясь, заявил, «что История Государства Российского есть не только создание великого писателя, но и подвиг честного человека».

Карамзин сочинил «Бедную Лизу», лучшую русскую повесть ХУШ века, и неумирающая идея человеческой любви спасла ее от забвения навсегда. Для своего времени повесть была написана легчайшим, блистательным языком, над которым Карамзин титанически работал (оценка Пушкина: «Вопрос: чья проза лучшая в нашей литературе? Ответ: Карамзина»), первым, пожалуй, из соотечественников используя его сознательно как инструмент искусства. И, кроме того, этот человек чутко уловил тонкость национального поэтического слуха. «В России литература может быть еще полезнее, нежели в других землях: чувство в нас новее и свежее; изящное тем сильнее действует на сердце, и тем более плодов приносит», – говорил он.

Но в XIX веке Карамзин бросил все ради первой серьезной русской истории, просидев над ней не разгибаясь двадцать два года, ни о чем как истый ученый, кроме нее, не думая и никого вокруг не видя. Но так как он все-таки был художником, а не ученым, «История государства Российского» получилась не только историей, но и героической поэмой. Карамзин понял это сам и в предисловии к ней, не скрывая, написал: «Прилежно источая материалы древнейшей российской истории, я ободрял себя мыслию, что в повествовании о временах отдаленных есть какая-то неизъяснимая прелесть для нашего воображения: там источник поэзии!»