Александр и Александра

- Да, подстроили, - еще раз повторила она. - Здесь не моя вина, а злой умысел. Ох, как мне все это постыло! - вдруг, с неожиданной для самой себя искренностью сказала она.

«А ведь она в сущности просто беззащитная девочка», подумал вдруг директор, и оглядел ее удивленно, как будто бы видел в первый раз.

- Вот что, - сказал он гораздо мягче, - подстроили, не подстроили - это все равно. Делаю тебе предупреждение.

Он хотел еще сказать ей что - нибудь успокаивающее, Шура почувствовала это. Но неожиданно директору навернулись привычные официальные слова.

- Во всяком случае, за все и всякие упущения отвечает старший по машине. Для меня ответственное лицо - вы, товарищ Майкова. В случае повторения, пеняйте на себя, а мы примем свои меры.

- К вам можно? - сказал, просовываясь в дверь, длинный, с загнутым вверх кончиком нос.

Директор повернулся к вошедшему художнику фабрики и начал с ним разговор о внешности конфетных коробок. На столе лежали образчики. Шуре запомнился рисунок женской головки в шляпе с огромными перьями. Она поняла, что разговор окончен, и вышла.

- Па - па - звольте, - заикнулся Балай - Быковский, - это одни разговорчики: на потребу мещанину и все прочее. Дайте конкретное задание, и я вам раздраконю - пальчики оближете.

- За мной дело не станет, - директор вытащил, из бокового кармана причудливо вырезанную фотографию. Красивая девушка - лыжница стояла у деревьев, покрытых инеем.

- Как здорово вырезано, - изумился Балай - Быковский. - С зубчиками какими - то, как печенье.

- Это кто - то созорничал и выбил штампом.

- Вот что, - оживился Балай, - это годится. Сюда мы поместим серп, а вот здесь устроим молот, - он схватил красно - синий карандаш.

- Ладно, - поощрил его директор, - кройте. Конфеты будут называться - «Спорт».

17. «ДОРОГУ ЖЕНЩИНЕ».

Шура сумерничала. Она любила затопить печку, потушить электричество и молча глядеть на игру огня. Колеблющееся пламя наводит и сводит румянец с лица, в глазах отражаются искры и раскаленные угли, а она сидит и думает.

Приятно и много думать можно только в одиночестве. И Шура дорожит этими немногими минутами, когда топит печку, оставшись одна. Сколько передумано здесь у огонька. Не при свете ли горящего костра сидели вот так наши предки? О чем они думали? Кажется Шуре, что думы их были неуклюжие и тяжелые, как камни. Она представляет себе огромного рыжего парня, она и Крылов видели такого на картине в музее. Упершись широким подбородком в волосатые ручищи, он думает.

- Почему звезд много, а солнце одно? Почему ветер нельзя поймать, а бегает он и шумит, как живой? Почему умер отец? Может быть он крепко заснул и надо громко закричать, чтобы его разбудить?

Шура не заметила, как задремала. Ей приснилось, что она дикарка и сидит у костра. Она гладит свои бедра и чувствует ворсинки густых, шершавых волос. Напротив, у того же костра сидит широкоплечий детина с длинными, узловатыми руками, и точит камень о камень. Он делает нож. «Подчинись, будь моею, или я убью тебя». Она слаба для борьбы с ним.

Но здесь же и другой. Жилами буйвола он прикручивает острый, втиснутый в расщепленную дубину камень. Второй тоже широкоплеч и волосы его отливают медью. Вот они встали...

Головешка треснула, как выстрел. Шура проснулась и не сразу сообразила, что она опять вернулась в двадцатый век. Печь горела, как костер. Вместо сна нужно было думать обо всех этих тошных делах, об Александре. Почему он раньше прямо и сразу не сказал: «Я хочу быть мастером, уйди с дороги!». Нет, он решил извести ее незаметно, исподволь, загнать на кухню, опутать пеленками и все под личиной любви. Какая низость! Шуре стало страшно. Неужели тот, кого она полюбила впервые, оказался таким негодяем? Неужели все такие? Она вспомнила Бондарчука. Это он, тот рыжий и широкоплечий, который готовит дубину против дикаря с кремневым ножом! Она улыбнулась.