Рассказывали, что Наполеон предоставил ему свою ложу в театре. Однажды, когда приехал Юсупов к спектаклю, придверник ложи, предполагая ошибку, остановил его вопросом: «Вы король?» «Нет, я русский князь», – отвечал Юсупов, и, почтительно поклонившись, придверник отворил императорскую ложу.

Дорожный альбом князя в красном сафьяне, веленевые страницы которого, отмеченные восторженными посвящениями Вольтера, Руссо, Дидро и Бомарше, перелистывали теперь гости, говорил о том, что легенды не были основаны на вымысле.

Знали Пушкин и Соболевский, что водились за князем грешки – не без того. Не станем, однако, отыскивать в намеках современников пикантных подробностей дружбы российской императрицы и блестящего потомка ногайских князей, как не имевших особого влияния на ход истории государства, но один факт этой дружбы, к истории Архангельского небезразличный, отметить все же нужно. Хранилась в усадьбе среди коллекций князя картина, изображавшая Екатерину и самого Юсупова в виде Венеры и Аполлона... Куда запропастилась картина или уничтожена была по повелению Павла Петровича, более чем не одобрявшего склонностей матушки, неизвестно.

Пушкин находил, что, кроме непомерного богатства, иных отрицательных качеств Юсупов был лишен, а поскольку условились мы судить-рядить старого князя глазами Пушкина, отметим еще один стоящий, как нам кажется, внимания факт.

Будь Юсупов человек недостойный, кому, как не поэту, пришпилить его эпиграммой, тем более внешняя атрибуция – парик, косичка с бантом, игривые проказы князя – так и просилась в этот отточенный пушкинский жанр. И, уж конечно, не дал бы здесь промаху Соболевский. Но таких эпиграмм мы не знаем; не упоминают о них и современники. Даже Герцен, с несравненным умением его выводить на чистую воду, не щадить ни рангов, ни титулов, ни былых заслуг, не пытается скрыть симпатии к просвещенности, уму и вкусу Юсупова; он дарит князя словами лестными, что под пером его, обычно беспощадным, приобретает значение особенное. Для пущей же убедительности возьмем в свидетели и Виссариона Григорьевича Белинского. Говоря о пушкинском послании «К вельможе», Юсупову посвященном, он писал, что это есть «в высшей степени художественное постижение и изображение целой эпохи в лице одного из замечательнейших ее представителей».

Быть может, и нам позволено будет некоторое отступление, теме нашей, впрочем, близкое.

Иногда походя бросаем мы ставшие фразеологическим оборотом слова «типичный представитель своего времени». Да, к Юсупову это относится в полной мере. Но в конце концов и Аракчеев уж куда как типичен для своего времени. Заметим только, что Аракчееву найдется историческое место и в свите первых князей-междоусобников, и в компании опричников Грозного, и при шутовском дворе Анны Ивановны (чем не приятель Бирону!), даже Петру пришелся бы Аракчеев впору, если не талантами, то нерассуждающей целеустремленностью, а уж казенщине и бюрократизму николаевского царствования Аракчеев как нельзя кстати. Но хотя во все времена типичный этот представитель «при деле» и не на последних, уж конечно, ролях, пытаться представить себе эпоху по Аракчееву будет занятием не только односторонним, но глубоко ложным.

И вот иной «типичный представитель своего времени» – князь Николай Борисович Юсупов. Фигуру эту невозможно вообразить ни в древнем боярском тереме, ни в голландском домике времен Петра, ни в холодновато-казенных дворцах Николая. История оставляет Юсупову только одно, его собственное и единственное место – в последней трети восемнадцатого столетия. Такие плоды созревают однажды в истории. Именно потому и являет этот «типичный представитель» художественную фигуру своего времени. Вот почему так подробно знакомили мы читателя со старым князем, призвав в свидетели людей достойнейших. Вот почему, хотя сам Юсупов, понятно, и не строил Архангельского, не видим мы ничего парадоксального в утверждении (кстати сказать, давно бытующем), что Архангельское – это Юсупов и Юсупов – это Архангельское.

Вообще говоря, автор не совсем уверен в том, что владелец Архангельского нуждается в столь страстной апологии. Затеян этот пассаж с одною лишь целью дать почувствовать читателю, что прекрасный образ Архангельского имеет самое тесное отношение к художественной натуре Николая Борисовича Юсупова. Не случайно, конечно, всякий раз во время экскурсий по музею имя «Юсупов» звучит столь же часто, как и «Архангельское». Дело в том, что, хотя старинные титулы нынче и не в почете, поколение наше умеет ценить добрые дела и титулованных представителей времен ушедших. Иначе где бы нам числить князя Кутузова и графа Толстого?!

Надеюсь, представление наше о художественном образе Архангельского достаточно уже ясно связывается теперь с фигурой просвещеннейшего этого человека. И все же двух еще диковин знаменитой усадьбы миновать нам никак нельзя; более того: будь на месте Юсупова иной владелец Архангельского, о диковинах этих не пришлось бы нам говорить сегодня вовсе.

После дворца, картинной галереи и парка не мог, конечно, князь не показать любезным ему гостям гордости усадьбы и своей собственной – театра Архангельского. Известно, что усадебные театры не были редкостью в России того времени. Только и здесь, как и во всем прочем, отличался Юсупов от соперников своих решительно и во всем. У многих вельмож, водивших компанию с музами, вполне доставало и денег и прихоти заводить многочисленные труппы. Актеры и актрисы, как в те времена говорили, «от сохи были оторваны и к театру приставлены». Удивительно ли, что в представлении большинства было театральное действо чем-то вроде петушиного боя. Вот сохранившаяся от того времени и весьма красноречивая афишка: «В заключение, крепостной Гришка Барков горящую паклю голым ртом есть приметца и при сем ужасном фокусе не только рта не испортит, но и грустного вида не выкажет».

Такой и подобной ей дикой азиатчиной тешили самолюбие и дивили публику большинство владельцев усадебных театров. Пример этот привели мы лишь для контраста. Достаточно проглядеть в тогдашних журналах отзывы о спектаклях Архангельского театра, чтобы понять, сколь высокую и благородную роль сыграл он в истории русского сценического искусства. Одна лишь фраза, поверьте на слово, самая скромная среди отзывов: «Костюмы были изрядны, игра искусна а декорации сводили с ума знатоков». Последнему свидетелем может быть и наше поколение, – речь идет о декорациях кисти великого Пьетро Гонзага. Исследователи утверждают, что не было за всю историю театрального художника, которому столько аплодировали.

Видимо, верна поговорка о том, что в своем отечестве нет пророка. Гонзага разделил судьбу многих того времени европейских художников, не только обретших в России вторую родину, но и полностью раскрывших дарование на ниве русской национальной культуры. Но если такие мастера, как Растрелли, Кваренги, Камерон, стечением обстоятельств и волею случая оказались в России, то судьба и счастье Гонзага – заслуга только Юсупова.

Он увидел его в «Ла Скала» в 1791 году. Увидел художника, который «устал от усилий опровергать устарелые взгляды». Предложение было принято тотчас, а приехав из Милана в Подмосковье, мастер тотчас же понял, что будущего здесь больше, чем прошлого. Творческие устремления Гонзага совпали с тогдашними исканиями русских художников в области синтеза архитектуры и живописи, перспективы и видового пейзажа. То, что сам Гонзага называл реформой, была, в сущности, театральная революция. В декорациях он заменил феерический вымысел, к которому привыкла публика, поэтической реальностью, сделав ее не абстрактной условностью, а предметом искусства. Впервые в истории театра декорации стали столь же неотъемлемой частью спектакля, как текст пьесы и игра актеров. Так что слава русского декорационного искусства, о которой мы хорошо знаем по последующим десятилетиям, во многом заложена была в этом усадебном театре. Князь умел видеть далеко, иначе не назвал бы он Архангельского театра имени Гонзага... С успехом неизменным игрались на этих подмостках пьесы Бомарше и Мольера, Фонвизина, Княжнина, Озерова. Как истинный сын своего века трогательно любил Юсупов трагедии Сумарокова, оговариваясь, однако, что язык его устарел, но, будучи ироничен и к собственным вкусам, добавлял: «Вот если бы Пушкину несколько подправить и подновить язык Сумарокова, трагедии его можно было бы давать на театре». Пушкин и Соболевский вместе с князем смеялись этой шутке.

А между тем все издания Сумарокова были в библиотеке Архангельского, но среди тридцати тысяч томов и рукописей была это лишь малая ее крупица. Теперь они трое беседовали у книжных шкафов красного дерева, в огромной зале библиотеки, в золотистом сумраке, исходившем от старинных переплетов, перелистывали, с трепетом понятным, плотные страницы старинных изданий и рукописей, – один владелец баснословного этого богатства, другой с первейшим в Европе библиофильским именем и третий из тех избранников, без которых ни владельца, ни библиофила не существовало бы, конечно... Но, рассматривая сейчас лучшую в России коллекцию эльзевиров, изданий Дидо-старшего и первоклассное собрание инкунабул, каждый из них был в родной своей стихии.

Хоть и нетрудно представить себе, что покидал Пушкин знаменитую и гостеприимную усадьбу, пораженный дворцом, восхищенный картинной галереей, есть у нас тому и прямое свидетельство – послание его, вышенапечатанное.

Продолжая рассказ далее, должны бы мы были выйти из границ документального жанра, потому что здесь теряются следы пребывания Пушкина в Архангельском. Знаем мы только, что, прощаясь с Архангельским, прощался Пушкин и с Москвою, – взята уже была подорожная в Петербург. И здесь вынужден автор поставить точку или закончить известными, но напоминания всегда достойными словами Александра Ивановича Герцена: «Бывали ли вы в Архангельском? Ежели нет, поезжайте, а то оно, пожалуй, превратится из прекрасного цветка в огородное растение».

Нужно ли говорить, что от трагической этой участи избавлено наше Архангельское навсегда!..

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.