Пепел на раны

— Но ведь, пан...

— ...полковник, – подбодрил Зельбсманн.

— Но ведь, извините, пан полковник, – никак не мог выразить мысль Поливода, – эта белая повязка... все напялят, иной для видимости, откуда нам известны все подпольщики и активисты, да еще и те, кто пособляет партизанам? Им что: напялят для видимости, а потом снова за свое?

— Не беспокойтесь. Это уже наши заботы. Ваше дело – довести до сведения: белая повязка на рукаве – пропуск в этот мир, потому что для меня в данный момент Залесы – мертвые.

Такой развязки Андриан Никонович Поливода и вовсе не ожидал. «Может, это я к старости сделался таким тупым, – думал он, никак не решаясь тронуться с места. – И почему-то стою, когда задание ясно. Как ясно? То собираются всех, расстреливать, то белая повязка... Если уж всех, значит, всех, а потом пусть действительно на том свете выясняют между собой. А он возьмет да расколет мне сегодня село на мертвых и живых, и за свой страх, за испуг, за унижение живые из тех белых повязок совьют веревочку – что будь здоров, всю семью выдержит. А ему что? Он сядет и укатит.

И все же мое дело – исполнять! Леший его знает, пусть они сами голову ломают. Я не знаю, почему солнце всходит каждое утро, но знаю, что оно есть и взойдет, зачем тогда мудрствовать? Исполнять!»

– Своих родственников тоже не забудьте предупредить! – крикнул вслед ему Зельбсманн.

Светало быстро, Андриан Никонович не успел заметить, как утро сменялось днем. На хуторах гремели выстрелы и плыл дым. Полицаи, рывшие большой прямоугольный ров – страсть, как много их согнали, – спрятались почти по пояс. А ему кажется, будто стоит здесь сутки.

— Пошли со мной, – приказал Поливода своим залесским полицаям. Уцелев в мае, они просидели лето дома, ни во что не вмешиваясь, каждый занят собой, такие же лодыри, как и их комендант, поди, и винтовки поржавели, зачем, скажи, таких в полицаи набирают? Лишь бы для счета, – записался, сволочь, знать, дела делай, а не бока на печке пролеживай. Потому партизаны о них и забыли, что живут и голоса не подают. Так бы, наверное, и дольше жили, но теперь, когда сила прибыла, выползли, вишь, и винтовки среди кочерег отыскали, лихорадка б тебя взяла, кусок побольше урвать не терпится, с такими повоюешь...

— Да живо! – заорал, давая выход злости. – Я вас, хлопцы, приучу к порядку, нагулялись, теперь получайте! Думали, вас сие минует? На готовенькое захотелось?

— Дядько, вы о чем? Здесь такое делается, а вы?.. – оправдывались полицаи. – Вы разве не знаете? Такое было... Да и вы сами...

— Помолчите лучше... объездчики.

— Команды-то не было! – не выдержав, огрызнулся Конелюк.

— Поступит! Команда поступит! Не придется больше за чужой спиной прятаться.

— А куда мы идем?

— Для начала хотя бы и в эту хату.

— К Ваньке Явтушику? – не поверили полицаи.

К нему, к Ивану Явтушику-таки, в первую очередь вел полицаев Андриан Никонович, хотя почему именно сюда, и сам не знал, можно было бы заглянуть и в соседние хаты, к более пристойным людям, как-никак, Ванька Явтушик считался последним человеком в селе, горьким-прегорьким пьяницей, голым-голюсеньким, пропил все, что мог, мог бы и душу, но ее не вынуть, мог бы и хату, но ее с места не сдвинуть, дети голые, жена голая, только стыд тряпьем прикрывает. Но-таки к нему первому шел Андриан Никонович.

«А мне какое дело? – подогревал себя. – Сказали, я выполняю, а то, что первым иду к Ваньке, так ведь не было обусловлено, кому сообщить первому, да и белая повязка, скорее всего, подвох, немец не такой дурак, чтобы протягивать соломинку утопающему, а что за этим, я и знать не желаю, просто скажу Ваньке первому – пусть спасается».

В хате у Явтушика было тихо и пусто. Иван сидел на единственной скамейке, за непокрытым столом, жена, свесив ноги, – на голой лежанке, на печи прятались дети – сидели, словно кого-то ожидали, или о чем-то совещались, или стерегли, когда из угла появится буханка хлеба, на гостей и внимания не обратили.