Арам Хачатурян, народный артист СССР, Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской и Государственных премий, профессор, доктор искусствоведения

6 июня нынешнего года Араму Ильичу Хачатуряну исполнилось бы 75 лет...

Мы хотели отметить этот юбилей и два месяца назад обратились к замечательному композитору с просьбой написать для журнала свою автобиографию. И хотя уже тогда Арам Ильич чувствовал себя неважно, он согласился рассказать молодым читателям о своей жизни. Позже, находясь в больнице, Арам Ильич еще успел внести кое-какие поправки в подготовленный текст. Известие о кончине выдающегося композитора и замечательного человека пришло в момент, когда его Автобиография была уже набрана.

Мы не стали менять в ней ни слова.

Отец мой, Илья Хачатурян, тбилисский переплетчик, добрый и обаятельный человек, воспитал четырех сыновей. Трое из нас посвятили свою жизнь искусству. Старший, Сурен, стал режиссером Московского Художественного театра, второй сын, Левон, был известен как певец, солист Всесоюзного радио. А я, самый младший член семьи, отдал свои симпатии сочинению музыки.

Сейчас, будучи уже довольно пожилым человеком, я могу с уверенностью сказать, что любовь к музыке передалась мне от матери, которая очень выразительно, с душевной теплотой пела армянские народные песни. Мелодии эти глубоко запали в мое сознание. Кроме того, в детстве, еще не посещая школу и проводя вместе со своими сверстниками целые дни на улице, я любил часами слушать бродячих певцов и музыкантов, ашугов и сазандаров. В своих, песнях и сказах они славили свободу и братство, любовь и мужество, обличали зло, насилие и несправедливость. Не случайно на Востоке их называли художественной совестью народа. Эти, как мы сейчас говорим, самодеятельные поэты и музыканты были и вдохновенными артистами-импровизаторами. Мне в их затейливых импровизациях слышались отголоски тех народных песен, которые напевала мать. Но в исполнении ашугов знакомые, казалось, мелодии звучали богаче, нарядней, завораживая красочностью свободной интерпретации и тем волшебством ритма, которые отличают только народное искусство. Я жадно воспринимал это искусство, хотя далеко не все в нем тогда понимал. Меня почему-то безотчетно влекла и по-детски восхищала привораживающая» сила ритма народной музыки. Помню, как, забравшись на чердак с медным тазом, я усердно выстукивал на нем подслушанные и поразившие меня ритмы, изощряясь в их варьировании и сочетании. Эта первоначальная музыкальная «деятельность» доставляла мне неописуемое наслаждение, родителей же приводила в отчаяние. «Ну что мне делать с этим буйным импровизатором!» – восклицал не раз отец, однако, слушая часами мои чердачные упражнения, однажды все-таки приобрел за гроши старенькое пианино, годное разве что на дрова. Я довольно быстро научился по слуху подбирать на нем мелодии народных песен и танцев и с неизъяснимым блаженством выдалбливал» их одним или двумя пальцами...

Гораздо труднее было подыскивать более или менее сносный аккомпанемент. Поначалу я варьировал знакомые мотивы, потом стал присочинять новые. Помню, как радовался этим, пусть наивным, смешным, неуклюжим, но все же первым собственным попыткам композиции. Так или иначе старенькое пианино сослужило неплохую службу. Пребывая в полном неведении относительно элементарной теории музыки, я тем не менее приноровился бойко исполнять популярные песенки и танцы, дополняя их своими нехитрыми «импровизациями».

Забегая вперед, скажу, что и впоследствии меня никто не учил играть на рояле. Я, признаться, и поныне чувствую в руках «неразбуженный пианизм». В 1933 году я играл свою «Токкату» профессору Игумнову. Он внимательно слушал меня и вдруг спросил: «На каком вы курсе, молодой человек?» Оказывается, ему понравилось мое исполнение, хотя я вовсе не учился игре на фортепьяно и до сих пор стесняюсь на публике играть свои сочинения.

В те суровые дореволюционные годы тбилисская жизнь семьи протекала в обстановке трудной будничной борьбы с нуждой. Тяга к культуре, к искусству в семье была велика, но постоянная нехватка денег ограничивала круг наших духовных запросов. Родителям пришлось приложить немало усилий, чтобы дать сыновьям хотя бы начальное образование, вывести их в люди. В 10 лет меня с величайшим трудом определили в Тбилисское коммерческое училище. Занимался охотно, но не слишком прилежно – влекла музыка. При училище составился небольшой любительский духовой оркестр. Довольно быстро я освоил технику игры на духовых инструментах, однако марши и танцы приелись довольно быстро. В унынии от однообразия своих незамысловатых партий я стал импровизировать «контрапункты» и ритмические структуры к темам исполняемых пьес. «Если вы, молодой человек, будете так рьяно проявлять дерзость, я выставлю вас вон», – заявил капельмейстер, заметив мои эксперименты. Пришлось пыл свой поубавить и более осторожно продолжать упражнения, стараясь не раздражать не слишком, правда, тонкое ухо капельмейстера.

Шли годы. Все это время единственной радостью для меня оставалась народная музыка, полюбившаяся, как я уже говорил, с детства. Красочные звучания армянских, азербайджанских и грузинских напевов в исполнении народных певцов в дни праздников и обрядовых гуляний – эти впечатления юных лет глубоко запали в мое сознание. Они и стали основой моего музыкального мышления, способствовали воспитанию композиторского слуха, заложили фундамент той художественной индивидуальности, которая формировалась затем на протяжении всех лет учебы и творческой деятельности. Как бы ни изменялись и ни совершенствовались впоследствии мои музыкальные вкусы, первоначальная, национальная основа, которую я воспринял в детские годы, всегда была и есть главной в моем творчестве.

Должен сказать, что музыкальная палитра старого Тбилиси тогда представляла собой весьма пеструю картину. Наряду с прекрасными народными мелодиями мое неразвитое ухо послушно принимало и дешевые мещанские песенки, и уличные напевы кинто, и всевозможные шансонетки, не говоря уже о набивших оскомину мелодиях танцев, коими пробавлялся упомянутый оркестр коммерческого училища. Годы шли, запас слуховых впечатлений увеличивался, а разобраться в них было невозможно. Как-то, собрав все свои скудные сбережения, я купил билет в оперный театр на спектакль «Абесалом и Этери». Все в театре в тот вечер меня буквально потрясло: великолепная музыка З. Палиашвили, сюжет, декорации, оркестр. Именно тогда, весной 1919 года, открылись передо мной неведомые дали «большого искусства». Неотступная мысль учиться музыке сверлила сознание.

25 февраля 1921 года в Грузии установилась Советская власть. В истории народов Закавказья открылась новая страница. Всём своим существом ощущал я рождение нового мира, который буйно ворвался в мою жизнь. Летом 1921 года в Тбилиси организовали Агитпоезд, составленный из активных деятелей армянской культуры. Мне тоже предложили в нем участвовать, и я, не раздумывая, согласился: распространять листовки и брошюры о великих идеях Октября, организовывать митинги, давать концерты и лекции – что могло быть лучше в ту пору? Я и сейчас часто вспоминаю тот обшарпанный товарный вагон, превращенный в концертную эстраду, и реквизированное у какого-то буржуя пианино, стоявшее перед открытыми дверями, и бравурные марши, которые на нем исполнял, и бурные, неподдельные восторги разношерстной публики.

Осенью в Тифлис приехал из Москвы старший брат, Сурен, набиравший способную молодежь для организуемой в столице армянской драматической студии. Брат и мне предложил поехать в Москву, обещая помощь и поддержку. «Ну какой из тебя коммерческий советник? – говорил он. – Займись-ка ты лучше искусством».

Поездку в Москву, длившуюся 24 дня, я запомнил на всю жизнь. Наши теплушки больше стояли, чем ехали. Не было ни одной крупной станции, где бы их не отцепляли от состава и не загоняли на запасные пути. Пока староста группы бегал к начальнику станции для переговоров, мы успевали договориться с руководителями железнодорожного клуба о концерте. Импровизированные выступления студийцев неизменно встречали горячий отклик местной публики и одновременно служили немалым подспорьем для пополнения нашего «котла». Взятые с собой из дому продукты закончились на третий день, денег у нас было в обрез. Поэтому даже весьма мизерная оплата за наши выступления в виде буханок хлеба и корзины овощей оказывалась весьма кстати. Так мы и ехали с песнями, плясками, веселыми приключениями, простаивая сутками на крупных станциях. Во время концертов на мне лежали обязанности пианиста-аккомпаниатора, дирижера хора или тапера, лихо выстукивавшего польки, вальсы, мазурки...

Москва встретила нас водоворотом жизни. Спектакли, концерты, горячие споры о путях развития музыки, поэзии, театра, будущем кино – все было ново, интересно, увлекательно, хотя и не все понятно. Сейчас мне трудно сказать, достаточно ли ясно я отдавал себе отчет в том, что происходило вокруг меня. Но знаю твердо: мое гражданское становление совершалось под непосредственным воздействием окружавшей меня интенсивной художественной жизни Москвы. Я ходил в Большой, Малый, Художественный, Камерный театры, познакомился с выдающимися режиссерами – Станиславским, Немировичем-Данченко, Мейерхольдом, Таировым, Вахтанговым, был свидетелем острых столкновений разных художественных течений и тенденций, присутствовал при горячих дискуссиях в артистических клубах.

Огромное, незабываемое впечатление осталось от первой встречи с музыкальной классикой. Девятая симфония Бетховена, которую я слушал в Большом зале Московской консерватории, потрясла все мое существо. В тот же вечер замечательный пианист Константин Игумнов играл Второй концерт Рахманинова. И это тоже было для меня «впервые в жизни», тоже навсегда запечатлелось как одно из ярчайших воспоминаний.

В 1922 году по предложению брата Сурена «в целях общекультурного развития», как он выразился, я поступил в Московский университет, на биологическое отделение математического факультета. Учился без лени, хотя препарировать лягушек было на первых порах занятием не из приятных. А вскоре музыка совершенно отвлекла от науки. Случилось это вот как.

Прознал я, что в Московский музыкальный техникум (ныне Институт имени Гнесиных) объявлен прием. Не имея никакой, даже элементарной теоретической подготовки, я предстал перед комиссией. Для пробы голоса и слуха бойко спел что-то вроде «жестокого» романса «Разбей бокал...», вызвав улыбку экзаменаторов. Затем, увидев стоявшую в углу класса виолончель, заявил, что хотел бы учиться играть «на этой большой скрипке». «Ну что же, экзотический юноша, – вымолвила Елена Фабиановна Гнесина, – мы вам предоставим такую возможность».

Первым моим учителем игры на виолончели стал С. Ф. Бычков, а уже через год меня взял в свой класс профессор А. А. Борисяк – опытнейший педагог, приложивший немало сил для развития моих исполнительских данных. Одной из моих забот тогда было достать подходящий инструмент. Таковой, я знал, хранился в Коврове у родственников жены старшего брата, в чулане. Я срочно съездил в Ковров, и старенькая виолончель, обладавшая к тому же неплохим звуком, была передана мне во временное пользование.

Начав систематические занятия музыкой в 20 лет – сейчас в этом возрасте многие музыканты добиваются уже лауреатских званий, – я прекрасно сознавал те трудности, которые мне придется преодолеть. Я понимал, что без кропотливого повседневного труда ничего путного в музыке не достигну и мне даже не удастся стать хорошим профессиональным музыкантом-виолончелистом. А приходилось мне тогда нелегко. Надо было овладевать музыкально-теоретическими дисциплинами, по которым в первые месяцы пребывания в музтехникуме я безбожно отставал от других студентов. Кроме того, я продолжал учебу в университете и сдавал все экзамены по зоологии, морфологии растений, остеологии и другим предметам. Приходилось думать и о заработке. Первое время подрабатывал, вступив в бригаду грузчиков на заводе «Арменвино»: таскал тяжелые тюки и ящики с бутылками и однажды так глубоко порезал палец о разбитую бутылку, что едва не расстался с мечтой стать виолончелистом. Позже, освоив метод обучения элементарной теории музыки и сольфеджио, стал заниматься репетиторством с отстающими учениками. Эта деятельность приносила такой мизерный заработок, которого не хватало даже, чтобы прокормиться. Поэтому брат Левон направил меня вместе с другими студентами Армянской драматической студии в церковный хор, где я и пел по воскресеньям, получая за каждое выступление по червонцу. Вот тогда-то я оказался уже в состоянии не только прокормиться, но и приобрести кое-что из одежды.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.