Не любить классику - некультурно. Любить - довольно сложно. Уважать - проще всего.

Частенько ее именно уважают: да, конечно, великие писатели, выразители передовых идей, в школе проходили. Признаваться в том, что многие из этих великих лично тебе ничем особенным не дороги, что личного контакта с ними у тебя нет, как-то неудобно, поэтому человек, когда речь зайдет о классике, со значительным выражением лица изрекает что-нибудь общеизвестное. Для подлинно живого восприятия классики такой человек потерян - отгородился от нее барьером уважения и приличествующих случаю цитат. Право же, мне понятнее те, кто на упоминание великого имени откликается пренебрежительным «Мура!» или «Скука!» - у них барьера нет, их еще можно переубедить.

Вопрос в том, как переубеждать. Вряд ли помогут тысячи самых лучших лекторов - во-первых, такой человек на лекцию скорее всего не пойдет, во-вторых, искусство должно само объяснить себя, само войти в душу. В сущности, классика потому и классика, что она всегда современна, но современность эта порой бывает заслонена от невнимательного читателя историческим антуражем, и мы не можем узнать духовно близкого нам и нашему времени героя, поскольку могут помешать непривычный костюм и манера говорить, характерная для пятнадцатого или восемнадцатого века.

Однако заменить этот костюм джинсами нельзя - он прирос к классическому герою, составляет одно целое с человеком; это я о попытках так называемого «осовременивания» классики. Не так давно мы праздновали очередную пушкинскую годовщину, появились новые статьи и работы о поэте - в одной из них талантливейший пушкинист Валентин Непомнящий писал: «...великое искусство потому и велико, потому и вечно, что именно в нем самом, в глубинах его смысла находится то, что в тысячу раз современнее - а подчас, быть может, и злободневное - иных фанерных надстроек. И пытаться «дотягивать» такое искусство «до современности» - все равно, что пытаться красить траву в зеленый цвет».

Итак, «джинсы» не годятся, почтительное уважение тоже не лучший способ восприятия классики. И нет рецептов, нет указателей на пути к тем самым глубинам смысла: к ним надо прийти самому.

Я хочу разобраться в том, как удалось писателю Григорию Горину и режиссеру Марку Захарову постичь современный смысл великой книги «Тиль Уленшпигель» и сделать ее близкой и понятной молодым людям нашего времени. Что удалось - это несомненно, поскольку поставленный Сахаровым в Театре имени Ленинского комсомола «Тиль» пользуется успехом прежде всего у молодежи.

Вот он - Тиль. Веселый, ловкий, злой. Актера Н. Караченцова как будто вовсе и не тяготит «историческая ответственность», налагаемая тем фактом, что он играет героя великой книги: Тиль так Тиль, а если завтра переменчивая судьба принесет ему, скажем, роль Карла Мора - что ж, сыграем Карла. Отсутствие «заранее заготовленного» почтения освобождает актера, ему легко и весело, и это очень важно, потому что сам Тиль -

человек легкий и веселый. Он поет, кувыркается, шутит и озорничает, у него мгновенная реакция и взрывной темперамент, но что самое главное - он духовно и психологически подобен тем молодым людям, которые сидят в зрительном зале: поет так, как они поют на улицах или дома, так улыбается, так реагирует на окружающее. Он, если хотите, их представитель, их полномочный посол на сцене театра, в спектакле, в шестнадцатом веке.

Значит, искусственное осовременивание, «джинсы»? Нет, ничего подобного - режиссер и актер наделили Тиля чертами, свойственными молодому человеку всякого времени. Он свой и в мире спектакля и в мире зрителей, он объединяет эти два мира, контакт осуществляется через него. Тот самый личный контакт, без которого невозможно войти в храм великой литературы - зал аплодирует не просто положительному герою знаменитой книги, но своему парню, близкому и понятному, несмотря на громкое имя, чужестранное происхождение и четыре века разницы в возрасте.

Но - может возразить иной строгий человек - не упрощение ли это? Не пожертвовал ли театр значительной частью содержания книги, не слишком ли приблизительно воссоздал колорит эпохи?

Да, упрощение, да, пожертвовал. Из книги Шарля де Костера мы можем намного больше узнать о восстании гёзов, о борьбе нидерландских провинций с испанским владычеством, о религиозных войнах XVI века. Книга сложнее, многослойнее спектакля, вместить всю ее в спектакль невозможно. Но у театра есть свои преимущества и свои законы, и чтобы рассказать историю о Тиле, у него вполне достаточно собственных выразительных средств. Тут важно не «сколько», а «что» - не количество страниц и эпизодов, перенесенных на сцену, а идея писателя и ее сценическое воплощение.

«Два младенца народились: один в Испании, принц Филипп, другой во Фландрии, сын угольщика Клааса. И прозвище ему дали - Уленшпигель. Филипп станет королем и палачом, а из Уленшпигеля выйдет балагур и насмешник». Вот это и есть главное: король - против свободного человека, палач - против насмешника.

В книге они не встречаются, просто не могут встретиться: слишком много между ними ступенек социальной лестницы. На сцене - не могут не встретиться. Лицом к лицу - король Филипп н бродяга Тиль. Встречу эту устроил им Григорий Горин, в романе ее, как и большинства эпизодов спектакля, нет, автор пьесы отходит от «первоисточника» довольно далеко - чтобы прийти к нему другой, театральной, дорогой.

Два человека стоят друг против друга (то есть Филипп, как и подобает его величеству, конечно, сидит) - король и его подданный. Кто из них свободен? Тиль. Кто раб? Филипп. Дала, именно так, хотя Тиля привели к королю под конвоем, хотя достаточно одного королевского слова, чтобы Тиль был казнен.

Но что есть свобода?

У Филиппа - армия и инквизиция, доносчики и палачи, власть и могущество. Но он обязан любить свою злую и уродливую королеву Марию, чтобы подарить Испании наследника. А Тиль, нищий бродяга и шут, любит кого хочет, то есть во всех женщинах он любит одну, свою Неле, но это уже другой вопрос. Тиль - дух Фландрии, и дух этот свободен. Да, сила может уничтожить дух, Филипп может казнить Тиля, но даже он понимает, что казнь тут ничего не решит и ничему не поможет, что хорошо бы не уничтожать, но сломить, не казнить, но победить. А вот это-то и невозможно. Взбешенный насмешками Тиля король все-таки приказывает убить его - и тут же терпит позорное поражение, неосторожно пообещав исполнить любое последнее желание смертника. Любое, ибо он думает, что власть его безгранична. Но: «Ваше величество, поцелуйте меня в уста, которыми я не говорю по-фламандски!» - и ни армия, ни инквизиция, ни палачи, ни доносчики не могут помочь королю.

У Филиппа есть только одна свобода - свобода казнить, пытать и убивать, чтобы защитить свое право казнить, пытать и убивать. А свобода Тиля - это свобода человека, который сознательно сделал выбор, сам определил свой путь и будет идти по нему до конца. В спектакле есть такой эпизод - Тиль вышучивает своих сограждан, и профос города предлагает: «А ну-ка, Тиль, меня...» Шутить с властью опасно, Тиль это отлично понимает, он, может, и увильнул бы, но ведь он сам избрал свою судьбу, и не может изменить ей, и, рискуя головой, поет издевательский куплет о профосе.

Свобода Тиля - это свобода человека, отдавшего себя высокой гуманистической идее. Идее, а не борьбе за власть, карьеру и прочие житейские блага. Идее, которая не ограничивает человека, не загоняет его в рамки догмы, но безгранично расширяет его возможности, поле его исторического действия. Такая идея ничего как будто не требует от человека - когда наступит час, он сам должен потребовать от себя. Тиль вступает в войско гёзов не потому, что он фанатический сторонник протестантизма, не потому, что ему приказали, - пепел Клааса стучит в его сердце, он должен сражаться во имя погибшего отца, во имя самого себя. Ибо пока на земле существует угнетение, свободный человек не может не сражаться.

Все это вроде бы общеизвестно. Но одно дело, когда читаешь об этом в учебнике или даже в книге, героя которой ты скорее всего представляешь далеким от себя, на тебя непохожим. И совсем другое, когда парень, явно сделанный из того же теста, что и ты, можно сказать, ты сам, только в другой стране и в другом веке, утверждает превосходство свободного человека над вооруженными до зубов властителями, их солдатами, доносчиками и палачами.

Рыбник Иост, донесший на Клааса, стоит на коленях перед Тилем и кричит: «Ну что ж, убей!... Сейчас ты перережешь мне глотку, я захлебнусь в крови, и во Фландрии сразу наступит райская ЖИЗНЬ!» И Тиль... бросает нож. Так начинается вторая тема Тиля, тема спектакля, не менее важная, чем первая. И, очевидно, более дискуссионная.

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.