...Изображая человека, гении кисти стремились в каждом его состоянии – горя или радости, грусти или веселья – не быть копиистами, открыть что-то свое, приблизившись тем самым к разгадке тайны человеческого бытия. Вглядываясь в картины любимого мною Айвазовского, порой невольно думаешь: изображая разные состояния воздуха и воды, он все же не тайну природы разгадывал – он стремился к духовным вершинам человека. Сильного, обновленного. Так и видится горьковский «Буревестник», реющий над рокочущими волнами «Черного моря» или «Девятого вала»...

А на моих морских путях-дорогах картины Айвазовского дарили нам видения земли. Сквозь голубое – зеленое...

Время, проведенное Айвазовским за границей, в основном в Италии, а потом коротко еще во многих странах, – это время интенсивной работы, период формирования творческого кредо. И, хотя картины этих лет принесли ему всеевропейское признание, они свидетельствуют о том, что талант художника еще не ступил на свою дорогу в Искусство. Айвазовский той поры испытывал чрезвычайно сильное влияние старых мастеров-романтиков. Оно и в выборе сюжетов, и в колористической манере, и в погоне за совершенством линий. И потому тепло южного моря, полыхание красок порой немного остылые, вторичные, как холодным зеркалом данные. Но музы поэзии и музыки, хранительницы и воспитательницы его таланта, дарили силы на взлеты. И тогда бесчисленные штили и глади морские вздыбливал «Шквал на Средиземном море в виду Неаполитанского мола». А в монастыре святого Лазаря, в комнате Байрона, под впечатлением стихов Шенье о Венеции рождалась «Лунная ночь». Венецианцы были покорены: таким еще никто не смог увидеть их город. Казалось, что эта картина – видение, явившееся под нежную музыку всплесков весел гондольеров.

Музыка, поэзия стали наполнять, оживлять природу на картинах Айвазовского. Он все смелее и смелее прикасался к ним кистью, как к воздуху и воде. И уже скоро, очень скоро – его прикосновение к мощным аккордам бури. К зовущей тайне стихии...

Нестерпимой становилась тоска художника по родине, и за два года до окончания срока заграничных своих стажировок Айвазовский обращается в Академию за разрешением вернуться в Россию. Феодосийская праздничная встреча – это не сразу, сначала Петербург, осветивший молодого художника такой славой, что в ее лучах грозил растаять его гений. Звания, почести, светские приемы... Нет им числа. И вот в доме Одоевского встреча, изменившая, безусловно, судьбу Айвазовского? Равная по своей значимости для творчества художника встрече с Пушкиным. Виссарион Белинский, больной уже, измученный, резко высказался о безмятежности его итальянских полотен. И опять Айвазовского властно позвал рокот стихии: он начал писать картину. Для Белинского. Чтобы доказать тому, что есть живая, мятежная сила в кисти. То была прелюдия «Девятого вала». Так угасающий гений указал гению восходящему его предназначение.

Белинский же не раз говорил молодому художнику о бесплодности и бесперспективности дальнейшего пребывания в столице империи. Только разве чины, ордена, свет... Но какая это цель для человека искусства, написавшего одному из друзей: «...все эти успехи в свете вздор, меня они минутно радуют и только, а главное мое счастие – это успех в усовершенствовании, что первая цель у меня».

В Феодосию!

В Феодосии двери его дома всегда открыты для простых людей, он не кичится славой и положением. Любой, будь то рыбак, крестьянин или ремесленник, мог запросто быть гостем Ивана Константиновича. Чин живописца Главного морского штаба не возносил его в сиятельные высоты – он постоянно напоминал художнику о долге. И долг этот исполнял Айвазовский неизменно добросовестно, с творческой самоотдачей и даже ратным бесстрашием. Ибо действительно геройски вел себя при обороне Севастополя, снискав уважение защитников города – от солдат и матросов до адмиралов Нахимова и Корнилова. Тогда же, потрясенный гибелью Корнилова на Малаховом кургане, Айвазовский задумал картину. Эта картина станет его болью, его долгом перед памятью на долгие годы. Только за семь лет до смерти художник написал ее. Маринист и баталист, признававший за собой слабую технику в изображении людей, он пишет не сцену боя, не кровавого цвета Черное море и не гибель храброго адмирала. На картине – два старика инвалида, пришедшие поклониться месту боевой славы русского оружия. Эти два старика не были ни натурщиками, ни плодом воображения художника. Им, рыбаку Пантелею и дворнику Архипу, счастливо выпало испытать особенную привязанность и преклонение Айвазовского перед простыми людьми. Архип, будучи вместе с Иваном Константиновичем в Севастополе, погиб там. А Пантелей в слезах стоял у картины на выставке, на открытие которой как самого дорогого гостя пригласил его художник. На свой тихий, грустно-напевный лад, как скрипка в руках некогда босоногого феодосийца Оника Гайвазовского, сыграла кисть Ивана Айвазовского гимн простым ратникам и труженикам земли российской. Он не был борцом, этот одареннейший певец моря, но он был добр сердцем, тонок душою, честен, предан идее. И тому не изменял всю жизнь, не позволил себе разменяться на звонкие почести – так, может, это и есть его выигранный бой? Не менее тяжелый и славный, чем те бои, что запечатлел Айвазовский, создавая живописную летопись русского военного флота.

Феодосийский период жизни художника внешне не богат событиями. Лишь изредка прерывал он свое житье-бытье в имении – участвовал во флотских экспедициях. Устроилась, наконец, и личная жизнь, богатая возвышенными романтическими событиями и горькими житейскими разочарованиями. Но именно в этот благополучный период он создал лучшие свои картины, повествующие о величии стихии и о величии человека, который победит ее. «Девятый вал», «Радуга», «Черное море», «Волна», «Среди волн»... Вглядимся в них – они повествуют о бурях, пронесшихся в душе художника. Они обещают удивительными, неожиданно светлыми красками неба не мрак, а обновленность после бури. Обещают свидание со светлой стороной тем, кто выстоит в единоборстве со стихией.

Иван Константинович Айвазовский умер в 1900 году, на заре века, по которому мощно ударила волна революционных перемен. Управляемая волею сильных и смелых, она потопила старое, прогнившее и унесла людей к светлым берегам.

...Внезапно, как удалец-драчун, налетел свирепый шторм южных широт. Судно стало содрогаться от мощных ударов, каждый из которых казался последним – гибельным. «Это еще что, вот сейчас девятый вал даст – тогда да-а!» – капитану буря как будто доставляла наслаждение.

И правда, через несколько минут грянул он – девятый вал. Судно, почудилось, вскрикнуло пронзительно, потом застонало, заскрежетало железо. И в унисон ему безнадежно зазвенела посуда в кают-компании, с грохотом попадали шахматные доски, раскрываясь, как книги, и выпуская в бушующий мир державных королей и королев, хитрых придворных – коней, рубак-слонов и юрких, проворных пешек.

Среди всех этих звуков отчетливо выделился сухой, как выстрел, треск. Капитан резко обернулся: его любимый Айвазовский, изображавший предка водяного убийцы, остался без стекла. И показалось, что люди на картине из последних сил сочувственно смотрят на нас. Нет, друзья, мы победили вал девятый!

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.