Остаться в памяти людской

Жили-были на Черкасщине Евдоха и Макар Лысенко. И наградила их жизнь одиннадцатью сыновьями и пятью дочерями. Перед войной умер муж. Мать осталась одна и «продолжила» свой долг перед детьми: вывела их на широкий шлях, предоставив каждому волю выбирать себе судьбу.

Десять сыновей ушли воевать. Чего только с ними не приключалось: бои, раны, плен, побеги, рейхстаг... Все десять вернулись домой с поклоном до земли. И снова были у матери и радость и заботы. Невестки, зятья, внуки, внучки, и все возле мамы, как подсолнух за солнцем. На 77-м году Евдокия Даниловна умерла посреди хлопот: заворачивала в хустыну свежего хлеба для внука, а донести не хватило сил. Прислонилась плечом к вишне, и небо спряталось в ее глазах... «Хорошо бы ей поставить в Бровахах памятник, тем более что росту она была маленького и бронзы на нее уйдет немного» – так заканчивался очерк в газете.

И надо же было такому случиться: в тот день, когда вышел свежий номер газеты, тогдашний директор Днепровского машиностроительного завода имени В. И. Ленина Леонид Никифорович Стромцов возвращался домой из Ленинграда. Бывший офицер, командир саперной части, Стромцов вместе с женой ездил проведать места своей фронтовой юности. Мы оказались в одном купе. Знакомы давно, обрадовались встрече.

Стромцов был задумчив и печален; видно, не так просто далась ему поездка на места давних боев. Разговор наш перескакивал от одной темы к другой, но неизменно касался событий минувшей войны.

– Что пишут? – спросил Стромцов, разворачивая газету.

С нее глянуло фото братьев Лысенко; прочитал он, прочитал и я. В моей душе родилось чувство нежности и благодарности к Евдокии Даниловне и протянулось к образу моей мамы. Леонид Никифорович, очевидно, испытывал похожие чувства.

– Памятник матери мы отольем у себя на заводе, – сказал он, – не в бронзе дело.

Внутренне я был готов к такому повороту событий и с благодарностью глядел на Стромцова. Благодарность за что? За то, что он четко и однозначно сформулировал мою невысказанную мысль. Между умом и сердцем проскочила магнитная искра, соединив наши долги перед всеми матерями, к которым сыновья вернулись и не вернулись, которые живы или уже умерли. Моя мать тоже умерла недавно, а может, вчера? Пока я живу, даты ее смерти нет. Есть кладбище в Новосибирске, поросшее ландышем. Мать была дочкой паровозного машиниста из Луганска, участника Горловского восстания в 1905 году. Отбывал он заключение в Екатеринославском централе, в пяти минутах ходьбы от дома, где я сейчас живу. Ложечка в стакане чая подрагивала таинственно и грустно, напоминая мамин смех. Вечерние сумерки сгустились возле Тулы, приблизив в тесноту купе воспоминания, расчленяя их на картинки из детства, где самое главное, к чему ни прикоснись, мамино лицо, ее руки, голос, окликающий перед каждым шагом: «Сынок...»

А я ведь еще и камня не поставил на маминой могиле – как друзья на Новосибирском заводе тяжелого машиностроения похлопотали, сварив железную ограду и по-скорому сбили обелиск со звездой, так и стоит, неся на эмали фотографии ясный взгляд: живи, не забывай, чей ты.

Стромцов с вокзала уехал к себе на завод, зашел в партком, показал газету. Через некоторе время очерк был передан по заводской радиосети. Не успело отзвучать радио, как в кабинет к редактору заводской многотиражки заторопились телефонные звонки. «Начали собирать деньги на памятник», «Готовы ехать в Бровахи в счет своего отпуска и трудиться, сколько надо», «Мы прикинули, сможем». Последний звонок принадлежал рабочим – формовщикам-литейщикам Вадиму Федоровичу Килимнику и Алексею Федоровичу Посикану. Их отклик особенно пришелся по душе Стромцову. Он-то хорошо знал замечательный талант литейщиков. Они принимали участие в изготовлении памятника В. Чкалову, установленного в городском парке, барельефов М. Калинина, Г. Орджоникидзе. Г. Петровского. Но золотых рук литейщиков мало, нужен скульптор. И вот тогда был объявлен всесоюзный конкурс на лучший проект памятника матери.

Между тем в редакции газет стали поступать сотни рисунков и эскизов. Люди разного возраста безвозмездно предлагали свою помощь. Меня растрогал рисунок семилетнего мальчика из Туркмении. Стоит в песках женщина, держа в руках солнце. Рядом с ней – ослик, барашек и верблюд, а со всех сторон идут к ним навстречу люди, одетые в халаты и пиджаки, черкески и казакины, в строгие платья и цветастые сарафаны. Белые, желтые, черные. Если бы можно было в одной скульптуре воплотить все, о чем думал мальчик, то не надо было бы и мастерства заслуженного художника УССР Константина Ивановича Чеканева, который стал победителем конкурса среди профессионалов.

Но вскоре выяснилось, что нет фотографии Евдокии Даниловны. Родня у нее немалая, считай, двести человек с фамилией Лысенко живет в селе, а фотографии ни у кого нет. Все село искало. Не нашли. Одни война спалила, другие скорее всего стерлись между ладоней, кочуя из одной хаты в другую, и стали памятью. Собрались родичи на семейный совет и решили: старшая сестра Степанида больше всех похожа на мать. Так и написали Чеканеву: «Горю нашему е выхид – Степанида. 3 ней и робить. На що даемо згоду». И двести подписей Лысенко. Председатель сельского Совета, внук Иван, приложил к документу гербовую печать.

Дивно выглядел в те дни рабочий кабинет начальника литейного цеха Александра Ивановича Лубенца. Рядом с привычными чертежами деталей машин, рапортами о текущих делах производства – эскизы памятника, гипсовые слепки, формованная глина. В ближайших магазинах культтоваров исчез пластилин: весь завод лепил свой образ матери. Как-то пришли ветераны Великой Отечественной, потоптались на пороге, сказали:

– Иванович, прими. – Положили на стол большую пачку денег. – Вклад фронтовиков.

Растерялся Лубенец, глаза повлажнели, говорит:

– У меня же не отделение банка.

– Знаем, все равно надежно. Потом уже комитет комсомола взял

на себя казначейскую обязанность. Так появился удивительный документ. «Заявление-доверенность. Мы, нижеподписавшиеся, трудящиеся цеха (отдела) просим произвести в мае удержания из нашей заработной платы добровольных взносов в фонд памятника Матери». Многотиражка «Знамя труда» на первой полосе печатала такие информации: «Трудящиеся завода дружно поддержали почин бригады Ю. Долгавина, которая первой внесла деньги в фонд памятника... Недавно закончен сбор средств в цехе (начальник цеха В. Черный) и на участке старшего мастера Г. Безрукавого...» О том, как идут дела в литейном цехе, докладывалось на оперативках у директора и заседаниях парткома. Инициатива рабочих была поддержана Верховным Советом республики.

Пришел день, и модель памятника была готова. Оставалось отлить его в бронзе. Наступил едва ли не самый ответственный момент. Любое дело требует времени. Скульптура – неторопливого времени. Но где взять его на предприятии, которое подчинено плану? Его выполнение и перевыполнение требуют ежесекундных усилий, и, кажется, в жестком графике производства машин нет места для сторонних работ. Но существует особый резерв времени и сил, прозорливо замеченный Лениным на заре Советской власти. Коммунистический субботник, свободное распоряжение своим личным временем. История создания памятника в Бровахах – гимн коммунистическому субботнику. Работали после смен. Собранные деньги ушли на расчет с государством за необходимые материалы.

Душа рабочих, обнаружив огромный нравственный потенциал, трудилась как бы на один бригадный подряд, где конечная цель – торжествующее добро. Объединяющее и сближающее людей.