Письма-исповеди... Их много приходит в редакцию. В каждом – в чем-то вывихнутая, не сложившаяся или не складывающаяся так, как хотелось бы, жизнь, сомнения и раздумья, просьба, даже мольба о помощи. И так как у всех у нас | одна-единственная жизнь, то почему же не попытаться по-человечески вывести ее из тупика? Жизни человеческие нельзя считать на миллионы. Жизни человеческие можно считать только единицами. Каждая жизнь – это жизнь единственная и неповторимая.

Всегда ли и во всем ли виноваты те, у кого она не задалась? Разве не бывает так, что в начале трудового пути, в годы особенно острой впечатлительности, молодой человек сталкивается с атмосферой делячества и равнодушия к своей личности? Мы говорим: не приспособлен к жизни. А он, молодой человек, не приспособлен к равнодушию, и понятно почему: до сих пор он знал школу и дом, где всем до него было дело, где он жил в среде таких же, как он, с той же самой задачей: закончить прилично школу, получить аттестат зрелости. И почти до самого окончания школы человек идет хорошо выверенным маршрутом, совсем как на туристской тропе с надежным инструктором.

И вот сразу обвал, не легче снежного обвала в горах: впервые – индивидуальный выбор, впервые – лицом к лицу с многоликостью жизни, без знакомых сверстников й «инструкторов», сам, один – перед выбором и одолением. Просто? Ну, если мы, взрослые, забыли уже, как горько плакали, когда в первые годы не ладилась работа, как от бессердечных слов коллег хотелось немедленно положить заявление на стол, а до того сколько раз хотелось оставить вуз, где время от времени возникали конфликты, – если мы все это забыли, то вслушаемся в почту: «Напишите, что почти все через это проходят, и я обязательно в себя поверю!» Это говорит благополучный молодой специалист, работающий по специальности, но совершенно потерявший себя в первом приближении к жизни. Что это, случайные вскрики слабых людей?

Думаю, что нет. Думаю, что пора расширить рамки «трудного возраста» в общественном сознании. Если отроческий возраст труден как переход в новое физиологическое состояние, то 18 – 20 лет – тоже переходный возраст и тоже труден как переход в новое социально-психологическое состояние. Какая нагрузка на душу! Выбор профессии или освоение ее; выбор друга или первая утрата, разочарование; ожидание любви или чувство обездоленности, и все это почти одновременно. Легко судить с высоты зрелости ошибки этого возраста, но как нелегок путь к этой зрелости, к душевной стабильности! Вспомните, у кого сегодня твердая дорога под ногами, ясная, разумная жизнь, выдержка перед бурями и трудностями, одни ли плыли вы к своему берегу? Кто-то вернул вам ваше заявление об увольнении, кто-то в горькую минуту нашел для вас неказенное слово, кто-то по-житейски выручал не однажды, кто-то не поспешил осуждать вас за неординарный поступок... Вот и не сбила с ног жизнь, вот и не закружили воронки и водовороты.

«Почему же, почему никто из тех людей, кто окружал меня, не смог понять до конца?» – спрашивает в письме девушка. «Если б ты была настоящим человеком, поняли бы!» – отвечает ей другая. Ну, а если пока ненастоящий? Что тогда? Бросить, отвернуться – тони? Да ведь и настоящими-то не рождаются, а становятся, и не всегда в дошкольном возрасте, и в биографиях настоящих людей бывают по-юношески смутные страницы, из которых человек выходит с помощью тех, кто рядом, – более сильных, более зрелых, более неуязвимых. «Люди же все разные!» – справедливо пишет парень из Свердловска.

Помню, когда в «Смене» (№ 13, 1980 г., «Хочу вам сказать...») была опубликована исповедь Леры, сделавшей на путях-дорогах жизни много неверных шагов и все же нашедшей в себе силы выйти к хорошему, светлому, среди многочисленных откликов оказался и такой: «Зачем нужно копаться в этом мусоре? Я понимаю: когда вы пишете о людях сильных и ярких, это поучительно, это поднимает дух. А чему учат судьбы таких, как Лера?» – задавал вопрос преподаватель вуза.

А судьбы таких учат тому, что не надо желаемое принимать за действительное.

Не надо считать, что все октябрята становятся пионерами-Тимурами.

А все пионеры-Тимуры становятся комсомольцами-Кошевыми.

Где-то, в какой-то момент, в силу большого количества не учтенных никем причин и обстоятельств из строя выпадают такие ясноглазые, такие многообещающие мальчики и девочки.

И не все пионеры становятся настоящими комсомольцами.

И не все комсомольцы – Корчагиными и Кошевыми.

И судьбы таких заставляют задуматься: а кто же они, другие, неведомые нам, мечущиеся и неприкаянные? И что надо делать, чтобы все же их не потерять?

Нисколько не преуменьшаю ответственность человека за свою собственную судьбу. Даже больше того – с полнейшей убежденностью, на основании знакомства с биографиями сотен людей, с которыми свела профессия, утверждаю, что если человек сам не захочет выбраться из путаницы и трясины, то никакие внешние силы его не вытащат. Но беру смелость утверждать и другое. Если человек сбился, без внешнего толчка, без усилий неформально заинтересованных людей выбраться трудно. Ведь любой сбой – это проявившаяся болезнь. Ее уже не предотвращать, а лечить надо.

Это не домыслы. Письма-исповеди дают право говорить об этом с уверенностью. Они подтверждают, что даже и при самом трезвом самоанализе и самоосуждении один человек не все может.

Борьба

Исповедь Володи

«Мне уже 22 года, но я как человек, как личность почти нуль. Я не комсомолец: в школе боялся, что будут ругать за двойки, в армии да и теперь считаю, что недостоин, хотя хотели меня принять. В жизни своей я не встречал людей, даже близко похожих на таких известных героев, как Корчагин или Кошевой. Около меня оказывались люди слабые, к коим я и себя причисляю. Ни школа, ни семья (отца своего я в глаза не видел, а мама малограмотная, ничем не интересуется), ни завод не показали мне образец настоящей жизни. Везде на первом месте свое, личное. До армии я вообще олухом был. До восьмого класса еще учился кое-как (хотя не помню, чтобы сидел за уроками больше получаса). В девятом же и в десятом вообще учебников не брал в руки. Неудивительно поэтому, что знаний у меня нет совершенно.

Все свободное время проводил на улице: выпивал, случалось, дрался.

Учителя были нетребовательны и к себе и к нам, а нам в то время того и было надо (сейчас я об этом очень сожалею). У меня не было никаких понятий о долге и о жизни вообще. Вернее, были понятия, но какие? В школе наш класс называли «болотом», хотя, как я сейчас понимаю, это педколлектив был «болотом».

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.