Силуэты

Поэму ждали друзья. Пушкин беспрестанно справлялся об «Эде». «Торопи Дельвига, – пишет Пушкин брату в конце октября 1824 года, – присылай мне чухонку Баратынского, не то прокляну тебя!». «Пришли же мне Эду Баратынскую, – торопит опять Пушкин брата 4 декабря. – Ах, он чухонец! Да если она милее моей черкешенки, так я повешусь у двух сосен и с ним никогда знаться не буду».

Молодой гусар, российский повеса, соблазняет красавицу финку. Гусар блаженствует. Эда его. Для него это только забава. Эда умирает от тоски. И гусар, полюбивший немимолетным чувством; снова едет в заснеженный край к Эде... на кладбище.

Забава... любовь... Отчего же так встревожена цензура?

Конца дождусь ли я, иль нет? Когда, когда сметешь ты, вьюга...

...Кладбище есть. Теснятся там

К холмам холмы, кресты к крестам...

Отчего – пасквильная статейка в «Северной пчеле» на «Эду» и прыскает злобой Ф. Булгарин: гусар обманул несчастную девушку, и она умерла без особенных приключений, скудность предмета имела действие и на образ изложения... .

Отчего так радостен Пушкин: «Эда» есть новое блестящее доказательство таланта Баратынского...

Ответ прост: поэтическая пленительная простота любви, доверительность, добродушие, раскаяние и смерть героини трогают, заставляют невольно сожалеть о гибели падшей Эды. Цензоры от искусства усмотрели в поэме безнравственность, «смущение вкусов». «Эда» – одно из самых оригинальных произведений элегической поэзии. Перед Баратынским не было подобных образцов, он придал романтической поэме свою форму, наполнил психологическим содержанием, которого ранее не знала элегическая лирика.

Более пяти лет пробыл Баратынский в Финляндии – вынужденная разлука с родиной. В его лирике этого периода постоянно ощущается борьба противоположных начал, и жажда «бурь», и думы о «счастливой тишине», надежда и волнение, и «безнадежность и покой». Он еще не нашел своей поэтической тропы, и оттого даже любовное чувство в его стихах – то обольстительно-нежное, то отчужденно глухое. Любовь, как радость бытия, не поглощает до самозабвения: его лучшие образцы элегической лирики несут в себе не любовные признания, а признание охлаждения в любви. Все это нашло свое отражение в лучшей из элегий поэта, «Признание», написанной в 1823 году.

Он принимал жизнь и отдавался ей, радостный и печальный, веселый до буйства, но все время с каким-то потаенным ощущением, что это – не для него.

Все мнится: счастлив я ошибкой, И не к лицу веселье мне!

Когда на земле грусть захлестывает часы радости, страдает народ, и облупившиеся от сохи ладони нищего землепашца обжигает черное солнце неволи, – поэт не улыбается, а плачет, и его стихи наполнены болью легко ранимого сердца. Он никогда не был декабристом, или, как называли П. Вяземского, «декабристом без декабря», но он был близок по духу и связан дружеской приязнью с А. Бестужевым, К. Рылеевым, А. Одоевским и В. Кюхельбекером. Публиковал свои стихи в издании декабристов «Полярная звезда». Его устремление к вольнолюбивой общности нашло свое отражение в «Буре» и в эпилоге к поэме «Эда».

Баратынский тяжело переживает разгром декабрьского восстания и жестокую реакцию. Он дружил со многими из тех, кто вышел с оружием на Сенатскую площадь. Поэт тихо, словно самому себе, словно для памяти на,сейчас и потом, произносит слова, и мне в этих словах слышатся слезы:

Я братьев знал, но сны младые Соединили нас на миг: Далече бедствуют иные, И в мире нет уже других...

(1827 год).

(С литографии, изд. Н. А. Палевым)

Евгений Абрамович Баратынский в конце 1828 года: локоны густых волос лезут на лоб, взгляд строг и печален, крепко сжатые губы.

Я стираю с литографии хрестоматийный глянец, гляжу в глаза живого человека.

Метет поземка. Он оставляет на углу Сенатской пролетку. Бредет в ночь. Ветер – белая птица декабря – срывает с головы меховой капюшон, заснеживает волосы. В прошлом детские мечтания и забавы, картины финские, античные миры – в прошлом. Веселый «Пир» и «Бал» – дань юношеских лет. Он здесь. На Сенатской, где пролита кровь его друзей. Он склоняет голову и тихо идет в ночь, и, словно из небытия, сначала смутно и медленно, потом все отчетливей, перед ним возникает лицо Кюхельбекера, лицо Одоевского. Его обволакивает снежная пелена, он натыкается на металлическую решетку, ощупывает ее и тянется вдоль нее до тех пор, пока не находит калитку.