– Тебе что, Гликина, больше всех надо? Да знаешь ли ты, в какую грязь лезешь – всю жизнь потом не отмоешься.

Люська то молчала, насупившись, то плакала. Только один раз сорвалась, в крик закричала:

– Да как же вам не стыдно? Вы же нам какие слова говорите на уроках, чему учите? Да разве так можно? Вы же сами знаете про Людмилу Аркадьевну – святая она, чище чистого. Да я ни есть, ни пить, ни спать – ничего не смогу, пока правды не добьюсь.

Анатолий Федорович только плечами пожал:

– Ненормальная ты, Гликина. Не знаю, как жить будешь. Ну вот, пойдешь медсестрой работать, и не понравится тебе то, что главврач говорит или делает. Так ты, что ж, прямиком ему все и выложишь?

– А как же? – выкрикнула Люська. – Конечно, выложу.

– Ну, Гликина, на себя пеняй, если что. Я ведь как отец с тобой. А пока пойди и подумай еще.

«Пойди и подумай». Так кончался каждый разговор. И Люська шла й думала. Она забросила уроки, не могла куска проглотить – все думала. Назавтра ее опять звали к Анатолию Федоровичу, она стояла перед ним, упрямо наклонив голову, и повторяла, что ничего не придумала.

Думала же она не о том, что вот будет суд и придется выйти перед всеми и отвечать на вопросы – ей ведь со всех сторон твердили: в твоем-то возрасте и на суд, да еще в таком деле свидетелем, постыдилась бы. Нет, она знала, что правду не стыдно говорить в любом возрасте, и так отвечала всем. Ее мучило: ну, а другие-то как же? Неужели все такие, как Анатолий Федорович? Вдруг ее, правды-то... подумать страшно.

Суд был для Люськи испытанием, каких еще не выпадало на ее коротенькую жизнь. Она, не отрываясь, смотрела на Людмилу Аркадьевну. Казалось, клубок сплетен, одна другой омерзительней, разматывается, обвивая ее с ног до головы. Своего голоса она не слышала, что говорила – не помнит. Перед глазами все мелькали строчки, которые она откуда-то выписала: «Говори правду, и тогда не надо будет ничего запоминать».

Суд восстановил Людмилу Аркадьевну на работе. Клевета была названа клеветой. Черное – черным, белое – белым! И хоть Людмила Аркадьевна прямо там же, в суде, написала заявление об уходе по собственному желанию, Люська чувствовала себя победительницей. Все в ней пело. «Ага, взяли? Есть она, правда-то, есть».

Но Люська не была бы Люськой, если бы ее удовлетворила роль единственной обладательницы правды. Ей нужно было,

чтобы правду знали все, чтобы добродетель торжествовала громко, во всеуслышание, а порок чтобы был посрамлен тоже не потихоньку, а вслух.

Именно Люська придумала провести в группе комсомольское собрание, рассказать про суд, а Татьяну, как комсомолку, наказать по всей строгости. Девочки идею поддержали. Решили обойтись сами, но каким-то образом про собрание стало известно, и не успели они рассесться по местам, как явились директор, кто-то из области, секретарь комсомольской организации училища и председатель профкома. У вас в группе, говорят, обстановка сложилась нервозная. Вы не учитесь, а черт знает чем занимаетесь. Давайте разбираться.

И пошло. Опять все про Людмилу Аркадьевну, и про то, что никто ее на работе не восстанавливал, и что человек она аморальный, а потому чтоб никто не смел не только домой к ней ходить, но даже разговаривать. Люська вскочила с места, хоть ей никто слова не давал, и, задыхаясь, не поспевая вытирать слезы, пыталась перекричать начальство.

– Да как вы можете? – надрывалась она. – Да ведь вы сами слышали! Людмила Аркадьевна хорошая, лучше всех. И суд признал... Слышите, девчонки, суд признал.

– Садись, Гликина, прекрати истерику и агитацию свою дурацкую тоже, – рявкнул директор.

Но девочки уже взвинтились.

– Решение суда прочтите. Ре-ше-ние, – скандировали они.

– Я вам сейчас покажу решение. Кончай базар. Ишь, развели тут...

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.