— Вот и наступили белые ночи, — повторяет девушка Саша. Я вздрагиваю: до меня доходит их настоящий глубокий смысл.

— Она никогда не плакала и не жаловалась. Покорная такая. И все говорила: «У вас тепло». Нахолодалась в блокаду.

— Бедненькая, — вырывается у девушки Саши. Сейчас ее лицо скорбное и высокое.

— И все не верила, что сахар можно есть. Мы его мелко-мелко кололи, чтобы кусочков побольше. Возьмет губами и держит, а сама как ежик. Еще жмых любила, я ей приносил помаленьку. И мы смеялись, пока грызли. Чего там было смешного, не знаю, а только она хорошо так смеялась, вся поджималась от удовольствия. Никто не поймал нас со жмыхом, а то бы сильно ругались.

— Трудно ей было. Терпела.

— Еще как. Страдала сильно. Отвернется к стене, а глаза не закрывает. Я сижу на стуле рядом с кроватью и не дышу. А потом тихо-тихо скажет: «Тебе без меня скучно будет... Я скоро наверх полечу...» И опять молчит, умная, как старушка.

— Пойдемте поищем ее дом.

— Да что там. Может, и жила она, где ты теперь.

— Тогда зайдем и посидим.

Она берет меня за руку и ведет прямо в белое небо, в просвет приподнимающейся улицы. И мне снова слышится, или девушка Саша произносит едва слышно:

— Вот и наступили белые ночи...

Свет от настольной лампы слегка натекает на пол желтой лужицей. Моя тень качается на стене. В коридоре тихо. Соседи гостюют. Удивительно, телефон, как черная черепаха, глядит на меня наборным диском и вот уже сколько времени безнадежно молчит, вечерняя почта тоже не торопится, как будто существует тайный сговор не тревожить меня мелочами жизни, чтобы я мог задуматься. Да и никому не расскажешь о своих мыслях, они живут только во мне, как постоянный шум леса, к ним медленно привыкаешь, и нужна слишком отверженная тишина, дабы они подошли, как крик к горлу.

Я возвращаюсь к фиолетовому окну балкона. Провал неба над крышами соседних домов еще тлеет. Тучи уже чуть скрали его спасительную пустоту света. Так ночью стоит сияние над затухающим костром...

И я вижу нашу узкую голубую комнату с одним окошком. На ночь оно закрывалось плоской ставней. Вижу диван со стершимися малиновыми цветами. Его терпеливые пружины вздыхали протяжно и красиво. Вижу стол на резных ножках из крепкого дерева с большим нарисованным солнцем. Мне за это попало самым суровым образом, потому что солнце я намалевал несмываемой тушью, обмакивая палец в пузырек. Вижу кровать с певучим упругим панцирем и на ней глядящую в потолок Сашу. На стене висит истлевший от старости коврик. Как раз над Сашей. Она меня спрашивает, подняв остренький палец:

— А это кто?

— Тысяча и одна ночь, — говорю я взрослыми словами.

— А почему тысяча?

— Вот эта, — я показываю, по своему разумению, на старую женщину, которая курит из длинного мундштука, — рассказывает сказки. А эта, вроде барыня, слушает. Видишь, она никак не может заснуть. Тысячу сказок ей подавай. За одну ночь.

— Хитренькая! — Саша смеется, оставаясь неподвижной, только губы чуть приоткрыты, и сквозь эту щелку звучит ее слабый голос: — А ты умеешь рассказывать сказки?

— Не пробовал, — отвечаю я.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.