Охотник

– Да что считать? Я своего батю и так хорошо знаю. Не убил он тысячу. Да и никто другой убить не мог. Медведь не заяц, – вдруг привел он аргумент, которым я пытался охлаждать пыл Ключевских рассказчиков.

– Но ведь писали же о Степане Ушакове, вашем же ключевском, будто добыл он 925 медведей. А это почти тысяча...

– Писать – писали. А добыл ли? На охотничью байку лицензии не требуется. А я вот со Степурой забор в забор живу, так что лучше других вижу, с чем он возвращается из тайги...

Прикинь, – убеждал Иван, – зачем охотнику столько медведя? Да и когда настрелять его? У нас мишку бьют в основном ради мяса. Зимой он в спячке. Найти берлогу среди бурелома – дело трудное. Разве что случайно набредешь. К тому же зима – пора соболя и цветной пушнины. Весной и летом медведь тощ. Да и некогда охотиться – рыбу ловить надо. Ну, а убьешь – куда в жару мясо денешь?

Сейчас охота на медведей разрешена с первого сентября. Раньше была хоть круглый год. А ведь все равно ждали осени. Пройдет на нерест лосось. И начнется на речных перекатах медвежий пир. Раздобреют они на кижуче, нерке, кете, но охотники не торопятся: мясо рыбой пахнет. Вот когда поспеют шикша с голубикой, рябина с кедровым орехом и медведь еще больше запасет сала на зиму, а орех да ягоды рыбий дух отобьют, – только тут самая медвежья охота...

Мишек здесь и взаправду, что коров. Иной раз за день штук двадцать встретишь. Но увидел – еще не убил. А убил – нужно добычу до ума довести. Ради счета зверя губить дико и глупо. Охота – моя профессия. Она меня кормит. Если я дуриком изведу зверя (пусть даже удастся всего пустить в дело), то завтра, через год и еще долгое время мне ничего не добыть...

– Так-то оно так, но, когда ты увидишь зверя и у тебя в руках карабин, я думаю, все эти рассуждения о защите природы и забота о завтрашнем дне превращаются в теорию чистой воды. Удержаться, не пустить пулю вслед зверю трудно. Это инстинкт охотника. К тому же ты можешь взять его на мушку и за сто, за двести метров, когда он о твоем присутствии даже не догадывается.

– Это как сказать! Карабин, ружье сделали охотника вроде бы сильнее зверя. Однако и медведь не безоружен: за ним сила, ловкость, отличный нюх, природное инстинктивное чувство опасности – качества, которые давно и навсегда утеряны человеком. Я, и вправду, могу «свалить» медведя с расстояния в сто метров... но если он не учует меня еще раньше и не скроется до того, как я его замечу. Ты видел, как мишка бегает по горам? Иной раз заберешься на осыпь, камни под ногой, как живые, ходят, того и гляди вниз греманешь. А у мишки тут тропа пробита...

Поначалу я решил, что «уважение к мишке» вызвано вполне естественной робостью перед ним. (Только прошу слово «робость» принимать не в полную его силу: робкий в тайгу не пойдет.) Позже понял, что это скорее уважение к медведю, как хозяину тайги, каким он всегда был и остается. (Человек в данном случае не в счет: он существо в тайге инородное.) Легкость и лихость, с какими Иван промышляет медведя – однажды они с Дановым девять штук за день завалили, а за три недели взяли 29, и это рекорд поселка, – объясняются не глупостью или оплошностью зверя, а мастерством и неутомимостью охотников. Это все та же вершина все той же громоздкой пирамиды.

В тот рекордный раз они загодя исследовали берега, проверили, какой и где выдался урожай на орехи и ягоды, а потом пошли двумя батами на моторах вверх по Камчатке, Еловке, Киревне, Двухюрточной. У первых же шевер – каменистого мелководного переката – оставили один бат и моторы и дальше поднимались только на шестах. Река в этих местах узкая, кривунистая, в сплошных меляках, идти против ее быстрого течения да еще и следить за живностью по берегам в одиночку немыслимо. Этим главным образом и объясняется, почему на медвежью охоту ходят, «при-парившись» с кем-нибудь. Так сподручнее.

– Ты помнишь, как взяли всех девятерых? – спрашиваю я.

– Это если бы за жизнь одного-двух убил, помнил бы. А так... Помню, не везло нам тогда. Сорок два раза стрёлить пришлось. Мазали много. |

– Неужели никаких подробностей?

– Какие подробности? Все как обычно. Деталей Иван не помнил. Видно, тогда было не до эмоций. Они спешили распластать убитых, выбросить внутренности, привязать туши к коряжине или топлому дереву. Тогда течение заглубит их, а в ледяной воде мясо сможет ждать хоть неделю, не испортится. На другой день туши свежевали, рубили мясо, сплавляли к другому бату, а потом на моторах повезли богатую добычу в поселок, Сдав, помчались снова вверх по течению, чтобы добыть в две недели еще двадцать медведей.

– Ну, Иван, – смеюсь я, – за что уважать-то медведя? Можно шлепать, как коров на лугу. Говорят, что твой отец одного даже не то веслом, не то палкой убил?

Я эту историю слышал в поселке раньше, сам доверял не особенно и ждал, что Иван засмеется. Но он вздохнул:

– Было дело... Батя в те времена как бочонок – 120 килограммов. Ну-ка такой веслом по «шарику» двинет... Хоть и медведь, а почувствуешь.

Кончил он неожиданно:

– Зато сколько народу в Ключах скальпировал мишка! Да и бате моему от мишки бегать приходилось, благо, старый спортсмен.

Своей гордости за отца Иван не скрывает. Иногда с завистью говорит о его былом здоровье и лихости. Году в тридцать пятом надумал Александр Иванович с дружками на велосипедах из Ключей в Петропавловск проехать. Кто знает камчатские дороги, горную тундру и болота, тот пой . мет, что не столько они ехали, сколько тащили свои машины на горбу. Но цели достигли.