Дождь

— Вот тебе «хальт»! — молниеносно среагировал Егор и метнул на голос гранату. Разрывом осветило фигуры нескольких гитлеровцев, послышались крики раненых. Метнул гранату и Антон — в сторону большого куста, под которым мелькали вспышки трех автоматов, и они замолчали.

Разведчики залегли и короткими очередями стали бить по вспышкам, переползая на новое место после каждой очереди. Не прошло и минуты после начала боя, когда Егор подал команду: «Отходите! Прикрою!» Антон пополз в глубину леса и тут же наткнулся на Василька, который лежал на боку. «Василек убит!» — крикнул Антон. Почти тотчас же к нему присоединился Егор, и они, захватив автомат товарища, стали отходить и вскоре оторвались от преследования.

Сделали привал. Без пилоток, молча постояли над воображаемой могилой Василька. Потом посоветовались и решили марш к «железке» продолжать. Связались с Ленинградом, доложили обстановку и решение, получили «добро».

Двадцать пять дней провели Егор с Антоном на болоте, наблюдая за «железкой», охраняя друг друга во время сна и стараясь экономно расходовать скудный запас продовольствия: в вещмешке, оставшемся за плечами погибшего Василька, находилась добрая половина его, выданного на группу.

Но вот наступил день, когда стало ясно, что оставшихся продуктов до конца срока не хватит.

Досрочно прекратить разведку и вернуться в бригаду? Отпадало. Пойти вдвоем за продовольствием, а потом вернуться и продолжить наблюдение? Но на это может потребоваться и два и три дня, а может, и больше, и «железка» на их участке останется без наблюдения, и это будет равносильно невыполнению приказа командира бригады, пославшего их сюда на тридцать дней.

Оставалось одно: Егор уходит за продуктами, а Антон продолжает наблюдение. Это было нарушением: радист, охрана которого являлась предметом особой заботы командиров всех партизанских формирований, от небольшой группы до многочисленной бригады, останется один, и за это с них могли строго спросить, особенно с Егора. Но Егор ушел, пожав Антону руку и оставив ему несколько сухарей и банку тушенки — все, что у него было.

Егор должен был вернуться вчера, но Антон напрасно прождал его почти до полуночи.

Отдохнув, Антон двинулся в прежнем направлении, теперь уже не ползком, а прыгая с кочки на кочку. Когда путь преградила вода, он вошел в нее до пояса. Раздеться? Но кто же раздевается, когда нужно перейти болото — это не река с чистой, прозрачной водой. А потом — какой смысл, ведь и так мокрый насквозь. Да и не до раздеванья-одеванья сейчас — неестественной, подозрительной продолжала казаться тишина в стороне «лагеря»: не взяли ли немцы след?

Топкое дно засасывало ноги, каждый шаг давался с трудом. Важно было не потерять равновесия. Сам окунешься — наплевать, приемопередатчик выкупаешь — тоже не беда, из него, как из сапога, можно потом вылить воду и просушить на ветерке. Но батареи!.. Правда, они в чехольчике из авиационного полотна, но ведь он не герметичен, этот чехольчик.

Смеркалось. Антон брел, узнавая дорогу по приметам, известным только ему с Егором: надломленный камыш, кусты кувшинки, кое-где одинокая кочка... Он вышел на «пятачок», когда совсем стемнело. Бережно опустил на землю сумки радиостанции и автомат, бросил вещмешок, сел сам. Неужели он совершал этот путь ежедневно почти в течение месяца и возвращался обратно? Да, совершал. И возвращался. Но никогда тяжесть пути не ощущалась так, как сегодня. Но почему? Болезнь? Да. «Диетическое» питание? Да. Но было и еще что-то. И понял: нет Егора. Одно сознание, что рядом идет этот добрый, сильный, казалось, ничего на свете не боявшийся парень, успокаивало.

Егора выделяли из большинства партизан не только молчаливость да ширина плеч. Еще неутомимость, выносливость. Антон вспомнил, как один из немногих в отряде, Егор оставался на ногах после затяжных, изнурительных маршей и занимался устройством лагеря или шел в охранение, когда другие, как подкошенные, валились за землю и моментально засыпали. Вспомнил, как несли они раненого на носилках, связанных из подручного материала; один конец носилок, часто меняясь, несли двое, на другом — многие километры шагал Егор, отказываясь от подмены. А разве редко бывало, когда на марше выбивающийся из сил Антон чувствовал, как чья-то рука — он-то знал чья! — осторожно, но решительно снимала с его плеча сумку радиопитания, весившую шесть килограммов, которые казались шестьюдесятью, и, когда он пробовал протестовать, слышал негромкий басок Егора: «Не шуми, браток!»

Никто лучше Егора не умел разжечь жаркий, бездымный костер, и не было на свете воды холоднее и вкуснее той, которую он приносил из родничка, найденного в лесу, там, где другие воды не нашли.

Егор улыбался как-то затаенно, про себя, своим мыслям и чувствам, что ли, и каждому, кто видел его улыбку, было ясно, что мысли и чувства у Егора хорошие, добрые и сам он парень отличный. Егор мог улыбаться и когда боеприпасы на исходе, и когда продовольствия не было, и когда отряд, выходя из окружения, вел тяжелый бой с карателями, и все понимали, что дела обстоят неважно, но раз Егор улыбается, значит...

По правде говоря, он был кое в чем консервативен, этот молчаливый улыба Егор, например, недолюбливал автомат. И хотя, как и многие другие, не расставался с ППШ, не упускал случая сказать: «Разве это оружие? Шуму много, а толку?» И погладит при этом приклад чьей-нибудь СВТ. Кто знает, может, этот синеглазый, русоволосый парень из глухой таежной деревеньки десяти лет от роду наповал, одним выстрелом убивший шатуна, напавшего на отца, и имел право на особое мнение? А может быть, просто шутил? Кто знает?..

Все было знакомо тут, на «пятачке». Две юные березки с перевившимися стволами, похожие на обнявшихся девушек; густой кустарник, нависающий над берегом, надежная защита от посторонних глаз. А впрочем, откуда им взяться тут, посторонним глазам, в болоте, которому конца и краю нет?

Антон лежал на мокрой траве под кронами березок, которые не защищали от дождя, и чувствовал, как тело, спеленатое холодным компрессом из ватной одежды и чуть разогревшееся было на ходу, снова начинает деревенеть. Он попробовал пошевелить пальцами ног, но ему показалось, что пальцев на ногах нет. Это ощущение ширилось, и он уже не чувствовал ни самих ног, ни рук, потом «пропали» спина, живот, грудь, и осталась лишь голова, в которой бродят обрывки мыслей. «Но ведь голова одна, без тела, не может» — отчаянным усилием Антон ловил ускользающее сознание. Он понимал, что бредит, вспомнил, что за пазухой, в непромокаемом мешочке, вместе с последним сухарем, последней таблеткой сульфидина, шифром и часами лежит не переданное в Ленинград донесение, что его нужно передать во что бы то ни стало, а для этого он должен подняться с земли и соорудить «палатку» из куска авиационного полотна. Он невелик, этот кусок, но все же защитит от дождя рацию, когда он ее развернет, защитит и его, Антона, по крайней мере голову и плечи, и тогда перестанут бежать по лицу и за воротник стекающие с пилотки ручейки воды. Он должен немного подкрепиться, съесть сухарь, хоть и не чувствует сейчас голода, должен принятъ последнюю таблетку сульфидина, и тогда, может быть, удастся приостановить болезнь, которая, похоже, вновь наваливается на него.

Антон заставил себя подняться и в чернильной темноте, наполненной дождем ночи, на ощупь сделал все то, о чем только что думал. Сделал не сразу, отдыхая, держась за стволы березок: не был уверен, что опять сможет подняться с земли.

Предстояло самое трудное. Он разделся догола, отжал воду из одежды и портянок, вылил ее из сапог. И вновь оделся. Затем вполз в «палатку», скорчился, завозился, стараясь сделать невозможное — полностью укрыть от дождя свое казавшееся сейчас непомерно большим тело.

Крошечным фонариком он осветил циферблат часов: время связи по расписанию давно прошло. «Что делать — позовем на аварийной!» И Антон перестроил передатчик на волну срочного вызова, на которой при крайней необходимости можно было связаться с Ленинградом в любое время суток. Отдача в антенну была небольшая, чувствовалось, что батареи на исходе, но радиоузел ответил на первый же вызов, и оператор сказал, что он готов принять от Антона шифровку.