Мааре-Штурман и муж ее Константин

— Вот что значит у Лютера купленный. Не жрет! От них ни путного поросенка, ни мужа не получишь!

Сидит, значит, эта Маре на бочке, сидит с вытянутой рукой, и на пальце у нее блестит кольцо, а Константин весь побагровел и лишь отфыркивается. И тут Маре говорит этак сквозь зубы:

— Го-лу-бок!

«Голубок» этот просвистел в воздухе, словно заряд дроби, и Константин даже пригнул голову. И когда Маре снова сказала:

— Голубок! Коссу! Ну, погоди же! ...Константин сгреб своей лапищей

ее крошечную руку и поцеловал'. А Маре даже не покраснела, нет, она погладила другой рукой Константина по голове и сказала:

— Так вот, Коссу! Если ты согласен, Коссу, всю жизнь меня слушаться, так мы с тобой поживем.

Не захотелось мне больше смотреть на эти игрушки: у меня слезы на глаза навернулись, н я убежал.

Я видел, как объезжают лошадей, сам объезжал. Много ли для этого нужно: строгую уздечку, терпение, хлыст и кусок хлеба. Но чтобы в вольную деревню, где уже четыреста лет крепостных не было, привезли такую мормышку с сигареткой и чтобы она без всякого стыда, без всяких нежностей напялила на этого парня семи футов тесный хомут, чтобы она стращала нас на своей свадьбе старым злым Буксхевденом — этого душа моя не вынесла. Но, как это часто бывает с женщинами, состояла она из одной порции сахара и трех — чертей, потому ей и захотелось поскорее отнять у мужа гордость, а из его характера стельки себе выкроить.

Мне как есть все равно, веришь ли ты в колдовство и ворожбу или не веришь. Я верю только в солидное колдовство, оно и на жизнь влияет и на судьбы людские, а ни во что больше я не верю. Маре эта шагу без колдовства не делала, не то с чего бы Константин так за нее цеплялся и отплясывал под ее дудну тридцать лет подряд.

И колдовство с самой свадьбы началось. На четвертый день Маре надела снова свою воскресную юбку в цветочках и увидела, что в одном из анютиных глазок в самой его середке гадюка вышита, настоящий гадючий череп. Боже милостивый, как она завопила! Злой глаз, недобрая рука! Кто-то захотел разлучить ее с любимым, с Константином, значит, какая-то завистница захотела отбить у нее того, с нем она в церкви венчалась! Добрых три часа она проплакала. А Маре впустую работать не любит, и во время долгого своего вытья она зорко следила уголком глаза, пронимает ли ее рев Константина, тещу и мать или не пронимает. Другие люди втихомолку выплачутся, а Маре всегда плакала для народа или, как теперь молодые говорят, для коллектива.

В конце концов ее мать оторвала дочку от Константиновой шеи и потихоньку призналась, что это она, старая, вышила посреди сада на юбке змеиный череп и благодаря этому Маре всю жизнь будет командовать своим мужем, потому как в Эдемском саду змея-то и дала Еве яблоко, — тут всему начало: и роду людскому, и тому, что мы едим хлеб в поте лица своего, и тому, что мужчины вольны делать все, чего хотят их жены. Аминь.

Ну, прекратила Маре рев и сказала:

— Не тревожься, мамочка! Вожжи у меня в руках.

Начали они жить, но, сколько Маре ни старалась, Константин, этот ее Коссу, без конца брыкался. И хуже всего было то, что по-своему они жалели друг друга, только не умели показывать это иначе, кроме как ужасным тарарамом и криком. Хуже того, оба и в суд еще бегали: Константин из-за денег, какие он в море заработал, а Маре из-за приданого — ведь без ее приданого хутор Константина вконец бы развалился. Твой отец не раз им вдалбливал, что жена, дескать, замок дома, а муж — ключ от замка. Они же того и гляди опрокинут свою семейную телегу в канаву. Но Маре говорила:

— Мои права большего стоят, чем его паршивый участок и его мережи. Я могу уйти из деревни в чем мать родила, мои права будут мне и фиговым листком, и мечом, и хворостиной.

А Константин говорил:

— Пошли они все! Только не будет такого, чтобы у такого наказания господнего, как Маре, права были!

Но одного слова они боялись оба — слова «развод». Если уж господь-бог стравил двух петухов, так пусть дерутся — не людям их разнимать.

Тяжбы у них бывали непременно из-за оскорбления чести и телесных повреждений и еще из-за того, что Константин не давал Маре лодку, а Маре ему — лошадь. Не было такой недели, чтобы твой отец мирить их не пробовал. Только начнется крик, как уже через час-другой на дворе Маре появляется седая шкиперская голова твоего родителя. И если он их не помирит, так на другой день пострадавший является к адвокату Штакельбергу в Куресааре, а то и оба разом прискачут.