Вечером после дождя

— Ты даже не спросишь, есть ли у меня жена.

— А то нет?!

— Вот маленьких пока еще нет, — сказал он.

На нем были венгерские брюки из ткани с терлистером, эластичные носки и удлиненные, запылившиеся в дороге ботинки. Он смотрел на свои ноги, и было ему приятно ощущать себя Человеком с красивыми ногами, было приятно оттого, что на ногах у него легкие и прочные ботинки, что носки были в тон брюк и что полоски на них, бегущие вниз, придавали пластичность его ногам, что за окном на улице стояла его собственная машина, а рядом с ним женщина, которая осталась все той же доброй и нежной Риткой, которая когда-то привела его в этот дом, в комнату, где теперь сидели они, и оставила на ночь, потому что мать ее была в деревне, в гостях у сестры... И он чувствовал теперь и запах, и шорохи, и звуки той ночи и всего того месяца, который он прожил с ней, работая на заводе практикантом. И этот районный городок с пыльными улицами и тополями, которые затопляли весь город белым пухом, тяжелые подсолнухи в палисадниках, дощатая парикмахерская, в которой он познакомился с Ритой, лязгающие велосипеды, грохочущий цех завода, беззаботность, счастье и свобода — все это теперь ожило в нем, и он вспомнил запах этой комнаты, и запах одеколона в парикмахерской, и часто чавкающие над ухом ножницы, и опять ту первую ночь, и все, все, все — весь мир, свою жизнь, свою радость...

«Может, это и была любовь?» — подумал он теперь, хотя и знал, что это не так и что он был не менее счастлив, когда кончилась практика и он уехал, оставив ее, неупрекающую, добрую и все понимающую женщину, с которой ему было хорошо и легко жить и прощаться с которой было тоже легко, И он ей сказал на прощание: «Ты знаешь, за что я тебя люблю? Я тебя люблю за то, что с тобой легко расставаться. Ты умница. Дай тебе счастья!»

Она поцеловала его, а потом тяжело и строго взглядывала и гнула напряженную шею, опуская глаза, и были стиснуты у нее зубы. Потом, поборов свою неведомую муку, рукой погладила его щеку и, сильно оттолкнув голову, пошла прочь, оставив его. Она часто так ласкала его: гладила щеку, а потом с силой отталкивала голову, словно чего-то пугалась вдруг, а сама смеялась потихоньку счастливым смехом, когда он в ответ зацеловывал ее. И называла она его по-деревенски: Сергунькой. И потом, все эти годы, женившись и полюбив жену, не мог он ни с кем сравнить Риту и забыть тоже не мог и не хотел... Наоборот, вспоминал все чаще и жене о ней рассказывал, не переходя, конечно, границ дозволенного, и его жена привыкла к ее имени и вообще к тому, что на свете существовала женщина по имени Рита, в которую был когда-то влюблен ее муж.

Она словно бы ревновала его к ней, но Сергей думал, что это не ревность была, а кокетство, и порой ему казалось даже, что жене было приятно от смутного подсознания своей победы. Впрочем, может быть, он ошибался, думая так о жене, может быть, она действительно ревновала и ей вовсе не доставляло удовольствия слушать его россказни о прежних влюбленностях. Она была слишком умна, чтобы открыто ревновать.

Теперь он сидел рядом с Ритой на подоконнике и был счастлив ощущать себя рядом с ней, был счастлив просто оттого, что живет, что у него хорошие носки и что ботинки сделаны из добротной, легкой кожи, нигде ничего не болит у него и ничто не тревожит, кроме собаки, которая, не переставая, скулила на терраске и которую товарищ тщетно пытался успокоить лаской и плеткой, — все было напрасно.

Он положил руку Рите на плечо, чувствуя под натянутой зеленой тканью упругость тела, незнакомую ранее полноту и силу, и сказал в блаженстве:

— Я сейчас очень счастлив, Рита. Ты веришь мне?

Она оглянулась, заглянула ему, кося, в глаза и спросила шепотом:

— Зачем ты не один приехал?

Он повел бровями в ответ, скрывая, что побоялся ехать один, не надеясь застать ее дома одну, одинокую, как и прежде, и потому позвал товарища с собой. С ним было проще и вернее: не приходилось сомневаться в его преданности и традиционной солидарности, потому и позвал его, Сашку, с которым ездил на разные охоты и рыбалки и которому нужно было натаскивать своего молодого сеттера. Но до последней минуты, до развилки на шоссе, по которому они мчали на север, к знакомым болотам, на которых должны были быть дупеля, он не говорил ему о своей тайне. Впрочем, Саша сразу согласился, что спешить некуда, оставалось от этого города до болот не более тридцати километров, и можно было смело заночевать, если есть знакомые... Он был доверчив, этот Сашка, и наивен, и жил в дороге только своей взбесившейся собакой, которая дрожала дико от страха и лезла ему на грудь с обезумевшими глазами. Теперь-то он понял все, но делал вид, что не удивлен и не раздосадован: выручала мужская солидарность.

Так думал Сергей, поглаживая плечо женщины, которую он обожал сейчас и, возможно, когда-то любил...

— А ты знаешь, — сказал он ей тоже громким шепотом, вспомнив вдруг чьи-то мудрые слова, — мы любим не тех, кто нам нравится... Ты понимаешь меня?

Он сказал это и подумал, что все это зря. А Рита задумалась, удивленная, и, не понимая, спросила:

— Кого мы любим?

— Вот таких женщин, как ты... Такие нам нравятся, — сказал он шепотом, впервые за долгие годы разглядывая так близко ее лицо, ее глаза цвета осиновой коры с желтыми какими-то, ржавыми прожилками и короткие ее, густые ресницы и коричневые ее брови, волосы, гладко зачесанные на темени и блестящие. У нее были заметные скулы и по-монгольски плоские, шлифованные румянцем щеки... и роскошные губы, темные, прекрасные, напряженные, с удивительно правильной и нежной верхней линией, которую обрамлял легкий дымок пуха... А он и не знал, что она такая! Забыл.

Молчаливая, без всполохов и грома туча нависла уже над домом, уже угадывался в тишине за обмершими тополями, за крышами шум затяжного ливня, и пора было закрывать окно.

Рита, держась рукой за наличник, выглянула на улицу и, запрокинув голову, смотрела, как в омут, в мокрую глубину тучи и, хотя понимала, что грозы не будет, что в город пришла простая дождевая туча, все еще ждала вспышки молнии.