Полька — тройка

— Прошли уже сутки, — сказал Серега Красавин. — Надо что-то предпринимать.

И он отправился в мастерскую к Сашке Губанову ковать хомуты.

Но ехать не пришлось.

К вечеру ударил мороз. Пурга прекратилась. Под звездным небом спокойно лежала белая степь.

И вот издалека донесся тихий, но отчетливый рокот, а потом на тёмном горизонте полыхнуло зарево. Снег заискрился, засверкал в ослепительном свете фар Левы Королевича.

— Как в сказке! — шепотом сказала Катя. Она, как и все мы, стояла у крайнего барака,

за которым начиналось снежное безлюдье, и в глазах у нее отражался свет идущих автомашин.

Тридцать часов Лева и Костя пробивались к станции и обратно до совхоза. Двести километров — тридцать часов.

— Как же ты не отморозил свои длинные противные уши? — нежно спросила Катя.

И Лева, который никогда за словом в карман не лезет, не нашелся, что ответить. Он только пробормотал что-то вроде «извиняюсь...», поспешно опустил воротник тулупа и поправил фуражку, чтобы она сидела пофасонистей. А потом искоса посмотрел на Костю.

Но на того смотреть было бесполезно: Костя Бондарчук сидел за рулем в кабине бензовоза и, посапывая, крепко спал. Впрочем, и Лева, хотя и хорохорился, еле держался на своих длинных ногах.

Восемнадцать часов проспал Костя после этого рейса, а Лева — всего только десять. Утром, как ни в чем не бывало, вышел вместе с нами на работу. Даже и тут он ухитрился обставить своего соперника. А задаваться стал пуще прежнего.

— Мы, — говорит, — покорители безбрежной снежной целины. На нас смотрит вся страна. А я смотрю на вас, уважаемая Катерина Ильинична, и хочу поднять один вопрос: как это вам удалось сделать укол в сердце человеку, который из себя двух слов выдавить не может, а только перманентно сопит? Да еще находится в объятиях Морфея, то есть дрыхнет чуть не полные сутки после обыкновенной увеселительной прогулки на станцию и обратно?

Впрочем, подобные вопросы Лева поднимал исключительно в присутствии Кости. За глаза он никогда не трепался о своем сопернике и не предпринимал активных действий. Они и гуляли с Катей только вместе — один при другом. Выглядело это примерно так: идет по нашей широкой совхозной улице светловолосая, краг сивая Катя Куликова, слева от нее топчется коренастый Костя Бондарчук, а справа вышагивает длиннющий Лева Королевич. Он размахивает руками и неизменно разглагольствует. Костя угрюмо молчит, а Катя лукаво посмеивается, прикрывая рот уголком голубой косынки.

Так они гуляли всегда. И даже танцевали в клубе втроем. Есть такая полька-тройка, где одна девушка крутит вокруг себя двух парней. Мы все с интересом ждали: чём же это кончится? Должна же она кого-то одного выбрать. Но Катя что-то не торопилась выбирать.

И тут произошло событие, которое, как сказал Лева Королевич, «ознаменовало новую эру, невиданный расцвет в делах совхоза»: Леву и Костю выбрали бригадирами.

Хитрый Егор Фомич знал, кого порекомендовать на эти посты. Тут уж их соперничество обострилось до крайности. Больше того, оно стало кровным делом двух бригад.

— Вымпел! Вымпел за посевную! Неужели мы отдадим его этим, извиняюсь, сопунам? — горячился Лева.

«Сопунами» он презрительно называл ребят из второй бригады, куда ушел от нас Костя Бондарчук. Бригада у него была сплошь «зеленая» — вчерашние десятиклассники; они хватались за работу горячо, но бестолково. Им, как воздух, нужен был опытный, рассудительный бригадир, такой, как наш Костя. Но мы-то не собирались никому уступать вымпел, а особенно таким молокососам.

Горячие это были дни и тяжелые. В совхозе еще не вспахана была половина площади, мешали дожди. Мы хорошо помнили неудачи прошлого года. Тогда, тоже из-за ненастья, задержался сев. Пшеница созрела поздно, убирали ее до первого снега, много зерна осталось зимовать в степи. Об этом писали в газетах, говорили на всех совещаниях: в райкоме, в совхозе, в бригадах. Отовсюду приезжали озабоченные люди, выясняли, горевали, ругались.