Когда мы в первом часу ночи вышли из метро у себя на Таганке, она стояла на уголке возле почты и прощалась с подругой. Обе с непокрытыми головами, в модных коротеньких пальто и светлых узеньких туфельках. Подруга повыше, Сюш пониже. Было слякотно, туманно: начало весны. В трамвайных колеях, искрясь, струилась вода. Настроение у нас было веселое, мы взяли да и заговорили с ними. Подруга молча усмехнулась и отошла, Сюш ответила нам, залилась хохотком; оглядев нас, сказала, что мы, кажется, вполне приличные мальчики, и она, так и быть, разрешает нам проводить ее. Она держалась просто, словно мы сто лет знакомы, и мы все удивлялись, как это никогда раньше не встречали ее: рядом почти живем и всех, кажется, знаем? Наша Таганка особенная. Небольшие, утонувшие в пышных липах и тополях улочки. Кое-где еще булыжник. Много и больших новых домов, но все-таки больше старых, двухэтажных, с тесными двориками. Старая Москва, одним словом. Торчит над таким домишком телевизионный шест, и дом от этого кажется еще меньше. У нас на площади начинаются маршруты рейсовых автобусов; до крыш заляпанные светлой весенней грязью, тяжелые, они идут отсюда в свой путь - через черные, мокрые поля и прозрачные рощи в Каширу, Бронницу, Ногинск. Железная дорога тоже неподалеку, и совсем рядом-завод. Грохочут, гудят, беспрестанно движутся трамваи, грузовики, автобусы, легковые машины, люди, люди, а между ними, как остров, - наши улочки. И тут тихо. Мальчишки пускают в мутных ручьях кораблики или, заслонясь рукой от яркого солнца, следят за полетом голубей и высоко идущих самолетов в чистом, холодной голубизны небе. А в начале лета по ночам, когда стихает гул города и дома спят, распахнув окна, в липах поют соловьи. Самые настоящие соловьи! Кто-нибудь, может быть, и не поверит: ну, откуда это соловьи в Москве? Но, честное слово, они есть и поют не хуже, чем где-нибудь под Курском. Особенно много их в садике поликлиники, и мы не раз останавливались у чугунной решетки и подолгу слушали странное, околдовывающее пение невидимых птиц: редкое пощелкивание и долгую напряженную трель... Уже рассвет, уже голубыми стали окна верхних этажей в большом доме напротив; на улице - чистая тишина утреннего сна. Мы стоим молча, а в тихой, сонной, густой листве заливается соловей... Или сидим на каменной скамье у дома восемь, которую кто-то из нас назвал когда-то глетчером, и ведем нескончаемые беседы. Сколько же было всего сказано, о чем только не говорили и не молчали мы тут! И так странно, что теперь все реже приходим мы сюда, а если и приходим, то поодиночке или вдвоем... Сюш виновата? Может быть, и Сюш... Вообще ее звали Сюзанной, но вот уж кому не шло имя, так это ей. Была она маленькая, ниже всех нас на голову, а ниже Вити так и на две, плотненькая, быстрая. То ли шутя, то ли по привычке, говорила то и дело: «Чё ты!», «Порядок!». Голос у нее был громкий, чуть грубоватый, и если она смеялась, то на весь автобус или на весь зал в кино, и люди оглядывались. От нее пахло то духами, то жареными семечками. «Ксюша ты, а не Сюш, ты меня извини, конечно...» - сказал ей как-то Витя. Одевалась она модно, со вкусом, но иногда вдруг мы видели на ней какие-нибудь невозможные клипсы или кольцо, купленное рублей за девять на старые деньги в снесенном уже теперь ювелирном магазинчике на Таганке. Она умела быть и молчаливой, и значительной, и улыбаться снисходительно, а когда изящно снимала перчатку, лукаво усмехаясь, говорила, что рядом с нами, студентами, ей хочется «соответствовать»... Походка у нее была легкая и быстрая, стриглась она коротко, ей это шло. Глаза были синие, веселые. Когда она глядела Вовке в лицо, поправляя ему шарф или застегивая пуговицу ковбойки, когда она глядела на него так снизу вверх, глаза ее занимали пол-лица, и появлялось в них что-то такое, от чего нам с Витькой хотелось отвернуться, а Вовка басил:

- Ну, Сюш, что уж ты, спасибо... Она изумляла нас своей непосредственностью: честное слово, никто из наших девчонок не мог бы так неожиданно зареветь среди какого-нибудь дурацкого фильма или одним словом - простым и верным-оценить книжку, человека, событие. То она казалась нам - да простит меня Вовка! - глупой, а то вдруг все понимала с полуслова и умела слушать; или вдруг говорила что-нибудь этакое, чего и парень не скажет. Поглядишь на нее при этом и думаешь: «Ты понимаешь ли вообще, что говоришь?» Однажды часов в двенадцать ночи мы все вместе вышли из метро-ехали из Лужников. Хлестал сумасшедший майский ливень. Мы бы пошли, конечно, не будь Сюш, под дождь, но ей не хотелось портить новую, торчащую во все стороны юбку. Решили переждать. Вокруг было полно людей.

- Господи, до чего жрать хочется! - во весь голос сказала Сюш. - Жизнь отдала бы за бутерброд с колбасой! С копченой, конечно... Вовка ласково посмотрел на нее, потом на нас, потом на часы. Напротив еще светились окна «Камы», нашего местного ресторанчика. Тогда Вовка поддернул штанины и ринулся через дорогу по лужам. Мы видели, как он стучал в дверь, умоляя через стекло швейцара, совал палец в рот, показывая, что ему, мол, нужно только курево, но все было без толку. Даже когда дверь отворилась, выпуская каких-то людей, Вовке не удалось в нее протиснуться. Тогда Вовка остановил такси и, не обращая внимания на ринувшуюся было задержать его Сюш, укатил бог знает куда.

- Рассказ О. Генри «Персик», - сказал я, ни к кому не обращаясь. - Героиня просит персика, герой уходит в ночь, чтобы найти его, едва не погибает, предает друзей...

- Это я что-то не читала, - сказала Сюш. Витя печально поглядел на меня: мол, нашел кому рассказывать...

- ... Да, так вот. Персик найти он не может - всюду одни апельсины. А когда он наконец все-таки приносит ей персик, героиня говорит, что, в общем-то, хотела апельсин...

- Нет, апельсин я не хочу, - сказала Сюш, - от него еще больше есть захочешь. А вот бутерброд бы съела... Но куда же его понесло? Вот сумасшедший-то! - помолчав, проговорила она, ни к кому не обращаясь. Мы не отвечали.

- А вообще приятно, когда ты скажешь, а человек вот так, дождь не дождь... - произнесла она затем мечтательно.

- Да? Это я сказал «да?», и вышло оно у меня как-то очень насмешливо и обидно. Без Вовки нам с нею было как-то неловко, мы не знали, что говорить, и нам казалось, что между нами катастрофически расширялась неприятная пустота. Сюш даже отошла от нас. Она стояла поодаль, какая-то обиженная и одинокая. Она глядела вдоль улицы, по которой уехал Вовка, и огромная, разноцветная от реклам, мокрая площадь, словно черная вода, плескалась у ее ног. Прошло полчаса. Дождь утих, и люди разошлись. Никого, кроме нас, возле станции не осталось, двери закрылись, свет потух. Витька громко зевал, ежился, вздыхал и все говорил:

- Вы меня извините, конечно, но я - то не хочу бутерброда с колбасой...

- Витя, стыдись! - говорил я. - Разве ты не лыцарь, Витя? Ты погляди только, Витя, какие есть еще лыцари на Украине: стоит ихней даме пожелает чего-нибудь...

- Да идите вы! Идите к черту! - сказала вдруг Сюш. - Нечего меня охранять, не маленькая... Подумаешь, умные больно! Мы обиделись.

- Ну что ж ты злишься? Ты уж и шуток не понимаешь...

- Не понимаю, конечно! Ничего я не понимаю, где уж мне!

- Ну это ты зря, мы же так просто... Она отошла еще дальше, встала и начала растирать ладонями плечи. Увидев это, мы разом сняли пиджаки.

- Не надо! - сказала она сердито, но я все-таки оставил свой пиджак на ее плечах. Наконец явился на такси мятый, мокрый Вовка. Невозмутимо, будто уходил на минуту, подал Сюш бутерброды, завернутые в бумажные салфетки. С копченой колбасой... Когда Сюш, приподнявшись, чмокнула Вовку в щеку, мой светлый пиджак упал на мокрую мостовую.

- Ну вы уж идите, братцы, - сказал Вовка, - а то поздно, я провожу Сюш... Сюш помахала нам надкушенным бутербродом; одна белая салфетка отлетела и запорхала в темноте... Молча постояли мы у дома восемь. В тишине слышно было, как шлепаются с деревьев капли на мокрую землю. Липы стояли тихие, умытые.

- Вот так, значит, в таком разрезе, - сказал Витя, подавая мне руку. Скоро началась сессия, виделись мы мало. Потом сессия кончилась, и Вовка уехал на практику на Северный Урал: он ведь геолог.

- Ну что же вам сказать? - говорил он на прощание. - Сюш - отличная девчонка, честное слово... Он рассматривал в эту минуту подметки своих здоровенных, заново подбитых сапог. Он был небрит - уже отпускал бороду, рюкзак его стоял на столе, а вокруг стопочкой лежали ковбойки, трусы, чистые портянки.

- Но это же не всерьез, это так ведь просто, тру-ля-ля? - спросил кто-то из нас.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.