Воспитание советского патриотизма «Смена» полагает одним из своих важнейших дел. Одной из составных частей этого воспитания можно считать раздел «Красота родной земли»,

который уже несколько лет систематически появляется на журнальных страницах.

Фотокорреспонденты «Смены» вместе с писателями и публицистами каждый раз, рассказывая о том или ином уголке необъятной нашей Родины, как бы приглашают читателя к очередному увлекательному путешествию. Действительно,

далеко не каждый может побывать в разных республиках,

увидеть места примечательные и дорогие.

«Смена» же помогает читателю в один год увидеть много важного, необходимого, помогает привить читателю чувство гордости за свою Родину, чувство красоты.

Но это не просто эстетическое путешествие. Каждый,

пожалуй, помнит слова из популярной песни,

в которой поется о том, с чего начинается Родина. Среди ответов на этот вопрос есть и такие слова:

«С той самой березки, что во поле,

Склоняясь от ветра, растет».

Да, Родина начинается и с березки, которая растет во поле рядом с селом твоим, с отчего порога, с дома,

в котором ты вырос. Родина наша необъятна - об этом и повествуют материалы раздела,

судя по письмам, любимого читателями «Смены».

Как - то в связи с фильмом «Печки - лавочки» я получил с родины, с Алтая, анонимное письмо. Письмецо короткое и убийственное: «Не бери пример с себя, не позорь свою землю и нас». Потом в газете «Алтайская правда» была напечатана рецензия на этот же фильм (я его снимал на Алтае), где, кроме прочих упреков фильму, был упрек мне - как причинная связь с неудачей фильма: автор оторвался от жизни, не знает даже преобразований, какие произошли в его родном селе... И еще отзыв с родины: в газете «Бийский рабочий» фильм тоже разругали в общем, за то же. И еще потом были выступления моих земляков (в центральной печати), где фильм тоже упоминался недобрым словом... Сказать, что я все это принял спокойно, значит зачем - то скрыть правду. Правда же тут в том, что все это: и письма, и рецензии, - неожиданно и грустно. В фильм я вложил много труда (это, впрочем, не главное, халтура тоже не без труда создается), главное, я вложил в него свою любовь к родине, к Алтаю, какая живет в сердце, - вот главное, и я думал, что это - то не останется незамеченным. Не стану кокетничать и говорить так: «Я задумался... Я спросил себя: может быть, они правы, я оторвался от родины...» Нет, не стану, Но и доказывать, что я люблю родину и не оторвался от нее, тоже не стану: это никому не нужно. Сказать же о родине готов, это, впрочем, будет и о любви к ней, но только пусть не будет никаким доказательством. Я давно чувствовал потребность в этом слове. И вот почему.

Те, кому пришлось уехать (по самым разным причинам) с родины (понятно, что я имею в виду так называемую «малую родину»), - а таких много, - невольно несут в душе некую обездоленности, чувство вины и грусть. С годами грусть слабеет, но совсем не проходит. Может, отсюда проистекает наше неловкое заискивание перед земляками, когда мы приезжаем к ним из больших «центров» в командировку или в отпуск. Не знаю, как другие, а я чего - то смущаюсь и заискиваю. Я вижу какое - то легкое раздражение и недовольство моих земляков чем - то, может, тем, что я уехал, а теперь, видите ли, приехал. Когда мне приходится читать очерки или рассказы других писателей о том, как они побывали на родине, я с удивлением не нахожу у них вот этого вот мотива: что им пришлось слегка суетиться и заискивать. Или у них этого нету? Или они опускают это потом, вспоминая поездку?.. Не пойму. Я не могу опустить это, потому что всякий раз спотыкаюсь о какую - то неловкость, даже мне бывает стыдно, что вот я взял и уехал когда - то куда - то... И вот все вокруг вроде бы и не мое родное, и я потерял право называть это своим. Я хотел бы в этом разобраться. Мое ли это - моя родина, где я родился и вырос? Мое. Говорю это с чувством глубокой правоты, ибо всю жизнь мою несу родину в душе, люблю ее, жив ею, она придает мне силы, когда случается трудно и горько... Я не выговариваю себе это чувство, не извиняюсь за него перед земляками, - оно мое, оно я. Не стану же я объяснять кому бы то ни было, что я есть на этом свете, пока это, простите за неуклюжесть, факт.

Больше всего в родной своей избе я любил полати. Не тючку даже (хотя печку тоже очень любил), а. полати. Теперь, когда и видеть - то не видишь нигде полатей (даже в самых глухих и далеких деревнях), оглядывая мысленно страну (которую, по - моему, неплохо знаю), я вижу Алтай - как если бы это мои родные полати из детства, особый, в высшей степени дорогой мир. Может, это потому (возвышение - то чудится), что село мое - на возвышении, в предгорье, а может, потому это, что с полатями связана неповторимая пора жизни... Трудно понять, но как где скажут «Алтай», так вздрогнешь, сердце лизнет до боли мгновенное горячее чувство, а в памяти неизменно полати. Когда буду помирать, если буду в сознании, в последний момент успею подумать о матери, о детях и о родине, которая живет во мне. Дороже у меня ничего нет.

Редко кому завидую, а завидую моим далеким предкам - их упорству, силе огромной... Я бы сегодня не знал, куда деваться с такой силищей. Представляю, с каким трудом проделали они этот путь с севера Руси, с Волги, с Дона на Алтай. Я только представляю, а они его прошли. И если бы не наша теперь осторожность насчет красивостей, я бы позволил себе сказать, что склоняюсь перед их памятью, благодарю их самым дорогим словом, какое только удалось сберечь у сердца: они обрели - себе, и нам, и после нас - прекрасную родину. Красота ее, ясность ее поднебесная - редкая на земле. Нет, это, пожалуй, легко сказалось: красивого на земле много, вся земля красивая... Дело не в красоте, дело, наверное, в том, что дает родина каждому из нас в дорогу, если, положим, предстоит путь, обратный тому, какой в давние времена проделали наши предки, - с Алтая, вообще, что родина дает человеку на целую жизнь. Я сказал «ясность поднебесная», но и поднебесная, и земная, распахнутая, - ясность пашни, ясность людей, которых люблю и помню. Когда я хочу точно представить, что же особенно прочно запомнил я из той жизни, которую прожил на родине в те свои годы, в какие память наша, особенно цепкая, обладает способностью долго удерживать то, что ее поразило, я должен выразиться громоздко и несколько неопределенно, хотя для меня эта точность и конкретность полная: я запомнил образ жизни русского крестьянства, нравственный уклад этой жизни, больше того, у меня с годами окрепло убеждение, что он, этот уклад, прекрасен в целом - начиная с языка, с жилья.

Я думаю, что еще не время восторженно вспоминать двухэтажное длинное здание, которое стало приходить в сибирскую деревню. Надо подождать, когда это здание станет родным, дорогим, когда оно привыкнет к человеку, как привык деревенский дом. Я хочу сказать, что нужно еще время, пока длинное кирпичное здание в деревне, претерпев множество изменений от первоначального замысла в городском кабинете, обвыкнется с деревенским человеком, станет таким же сподручным, понятным, необходимым, как деревенский дом в прошлом. Я понимаю, на какой я напрашиваюсь упрек, и все же расскажу, каким я запомнил дом деда моего, крестьянина, - это тоже живет со мной и тоже чрезвычайно дорого.

У меня было время и была возможность видеть красивые здания, нарядные гостиные, воспитанных, очень культурных людей, которые непринужденно, легко ходят в этих гостиных, сидят, болтают, курят, пьют кофе... Я всегда смотрел и думал: «Ну, вот это, что ли, и есть та самая жизнь - так надо жить?» Но что - то противилось во мне этой красоте и этой непринужденности: пожалуй, я чувствовал, что это не непринужденность, а демонстрация непринужденности. И я хочу быть правдивым перед собой до конца, поэтому повторяю: нигде больше не видел такой ясной, простой, законченной целесообразности, как в жилище деда - крестьянина, таких естественных, правдивых, добрых в сущности отношений между людьми там. Я помню, что там говорили правильным, свободным, правдивым языком, сильным, точным, там жила шутка, песня по праздникам, там много, очень много работали... Собственно, вокруг работы и вращалась вся жизнь. Она начиналась рано утром и затихала поздно вечером, но она как - то не угнетала людей, не озлобляла - с ней засыпали, к ней просыпались. Никто не хвастался сделанным, не оскорбляли за промах, но - учили... Никак не могу внушить себе, что это все глупо, некультурно, а думаю, что отсюда, от такого устройства и самочувствия в мире, - очень близко к самым высоким понятиям о чести, достоинстве и прочим мерилом нравственного роста человека. Неужели в том только и беда, что слов этих -

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.