В поселок Момотово я попала по заданию краевой молодежной газеты. К вечеру отыскала заезжую, узнала, что хозяйка отлучилась, но вот-вот вернется, и уселась подождать ее тут же на крыльце.

До блеска выскобленные ступени были гладки и прохладны; цвел вьюнок, цепляясь за грубо выпиленные балясины; белая курица бродила по двору, шаркая в стороны то одной, то другой ногой.

После дня, набитого пылью, надсадным воем лесовозок, неподвижной яркой жарой, очень хорошо было сидеть, вытянув ноги в остывающих резиновых сапогах, молчать, и хотелось, чтобы хозяйка не возвращалась подольше. И мысли приходили в голову легкие, неутомительные...

Например, я думала об уличных звуках. О том, что в городе они воспринимаются огульно, сплошным, слитным гулом. А в селе каждый звук, особенно вечерний, катится отдельно, округлый и влажный, как вымытая черешня. Протарахтела телега... Ритмично проскрипел колодезный ворот... Собаки перекинулись лаем...

Потом я вспомнила один далекий город, в котором звуки живут не сливаясь, а тоже каждый сам по себе. Только здесь их сравнительно мало, и они плавают, а потом тонут в тишине; в том же городе для тишины места не хватает: звуки толпятся на ступенчатых улочках, множатся в гулких дворах, бунтуют внутри зданий. Но любой из них так ярок, так нетерпелив и жгуч, что не может затеряться в общем хоре.

Так я вспомнила Тбилиси, и было что-то озорное и даже опасное в той легкости, с какой сводила память таежный сибирский поселок и кичливую, размашистую, горластую грузинскую столицу.

Потом прокрутились передо мной впечатления сегодняшнего дня, и одному кадру я сказала «стоп», а дело было вот в чем. Утром на леспромхозовской доске почета мне встретилось имя «Данте». Здешний Данте работал в механических мастерских. Он считался лучшим рационализатором и изобретателем во всем районе. У него было русское отчество «Николаевич», звонная цирковая фамилия «Корнелли» и, судя по фотографии, чеканные бронзовые морщины на лбу и в углах сухого рта.

И хотя я прекрасно понимала, что совпадение само по себе ничего не значит, мне было приятно думать, что шоферы и трактористы, вряд ли знакомые с творениями прославленного флорентийца, произносят имя Данте с почтением, и оно связывается для них с дерзанием и мастерством.

И снова маленький поселок, приткнувшийся к берегу могучей и диковатой реки, показался мне живой частицей мира, нескончаемо протяженного в пространстве и времени.

Между тем быстро смеркалось. Небо, еще ярко тлевшее на западе, с востока заплывало темной ночной синевой. На огороде пряно и влажно запахла картофельная ботва. Куда-то скрылась белая курица. Стало ясно, что ждать хозяйку — дело ненадежное, и надо позаботиться о ночлеге.

Я вышла на улицу, побрела по дощатым мосткам. Возникли негромкие женские голоса, сначала как будто далеко, потом оказалось — совсем рядом, на лавочке, дома через три. Когда я подошла, они примолкли. Луна еще не показалась, лица белели смутно, и было сиротливо и неприкаянно стоять перед этими женщинами одетой в узкие городские брюки, держа за длинный ремешок «аэрофлотскую» сумку, и объяснять им свое незавидное положение.

Но вот одна поднялась со скамьи, сказала: «Пойдем, у меня переночуешь». Взяла меня за руку теплой жесткой ладонью, повела через дорогу, снова по мосткам, через налитку в литом заплоте (калитка звякнула чугунным кольцом, скрипнула коротко, басовито), через темные прохладные сени в избу. Д там было тепло, и полумрак, и пахло сладко и грустно: печеным хлебом, молочными кринками, вялым берестовым листом.

— Давай сюда сумку, — сказала женщина молодым сипловатым голосом. — Хочешь умыться? Пойдем в ограду, я тебе солью...

Она вынесла большой ковш, и я умывалась долго, кидая воду пригоршнями на лицо и шею. Возле ступенек, на которых мы стояли, растеклась лужица, и в ней смутно и робко задрожали две звезды.

Подавая полотенце, женщина спросила, как меня зовут, и сама назвалась красивым недеревенским именем: Регина.

Свет мы зажигать не стали.

— У нашей мамы сон чуткий, — пояснила Регина. — От голосов они не просыпаются, а свет им сразу сон сбивает. А им вставать завтра до свету — в район ехать.

А сама она двигалась ловко, споро, даром что впотьмах, поставила на стол тарелку с каким-то печеньем («Мама сегодня шаньги стряпали»), полезла в подполье, протянула оттуда враз запотевшую кринку: «Держи-ка!».

Ставни кухонного окна были прикрыты неплотно, голубой луч ребром стоял на столе и тянулся дальше, к печке, постепенно растворяясь в темноте. В луче возник стакан, холодно и резко сверкнул гранями, наполнился мерцающим сиянием. Потом в дно его ударила короткая плоская струя. Стакан стал белым, засветился матово, мягко.

Себе Регина постелила на полу, меня уложила на кровати. Мы немного поговорили. Я узнала, что муж ее — шофер и уехал на неделю в командировку. Он старше ее, поженились они недавно, и она очень скучает.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.