В детстве я была одной из тысяч, а может быть, десятков тысяч девочек, которые мечтали стать летчиками.

Летчиком я, однако, не стала. Когда я в первый раз подала заявление, мне сказали: «Мала еще». Во второй раз нашли, что рост не подходит: ноги до педалей не дотянутся. В третий раз отыскали новую причину, потом еще какую - то. Одним словом, летчика из меня не вышло, как я этого ни хотела.

И пошла я работать на завод. Мне все хотелось попасть на авиационный завод, чтобы быть поближе к самолетам: если не летать на них, то по крайней мере хоть строить. Но и это получилось не сразу. Раньше я работала на Шарикоподшипниковом заводе токарем - автоматчиком, затем на Метрострое электропроводчиком, а только уж потом попала на тот завод, куда стремилась.

Я не люблю лениво работающих людей. Но я просто не выношу, когда в работе обгоняют меня. Не успокоюсь, пока не догоню. На Шарикоподшипнике я вытачивала кольца для тракторов. Работа сложная, опыта у меня не было, и многие в цеху обгоняли меня. Так я даже обедать не уходила. Злость меня такая брала, что даже дома не могла забыть о своих подшипниках, все думала, как бы приладиться получше, чтобы работа шла быстрей. А когда догнала, успокоилась, и сразу, говорят, характер лучше стал. Меня в цеху ругали за мой характер. Мастер говорил:

- Пойми, Климова, радоваться надо, если тебя обгоняют. Ведь это для общей пользы.

Я прекрасно это понимала. Но ведь то, что я хочу работать лучше других, это тоже для общей пользы.

На «Шарике» мне было хорошо, а все - таки хотелось к самолетам. И вот меня приняли работать на авиазавод.

Самолет приходит в наш цех почти готовым к вылету. Он стоит посредине цеха, громадный, сильный, все в нем удивительно умно и стройно. Я забираюсь внутрь и принимаюсь за работу. Мое дело - электропроводка.

Когда я пришла на завод и начала осваивать новое для меня дело, со мной рядом работал один парень. Он меня обгонял и считал, что это в порядке вещей: мол, мужская профессия! Я гнала изо всех сил, но, как ни торопись, главное - все же качество; какой толк будет в быстроте, если где - нибудь допустишь ошибку? Я тридцать раз проверяла свою работу, и когда он, посвистывая, кончал дневную норму, я еще копалась, еле дотянув до половины. Было обидно, что мою работу контролируют тщательней, чем его, но для этого были основания: нет - нет да найдут какой - нибудь дефект. Мастер не ругал меня, даже хвалил, но эта похвала резала меня как ножом. «Ну вот, Климова, - говорил он, - сегодня ты только в одном месте напутала. Молодец».

Я злилась на мастера, на парня, который посвистывает после окончания работы, на себя, на весь мир.

Потом у меня дело пошло лучше. Я стала понемногу догонять его, и в один прекрасный день (он был для меня действительна прекрасным) я догнала. Он посвистел и сказал: «Бывает!» А через несколько дней я его обогнала, - тут он даже свистеть перестал. У меня как - то здорово пошло, я стала работать все быстрей и быстрей и однажды перекрыла норму в два раза. А потом это стало обычным для меня, я давала две нормы в день постоянно, иначе говоря, стала двухсотницей.

Совсем недавно слово «двух - сотник» было новым словом. Вначале даже на заводе иногда приходилось объяснять, что двух - сотник - это человек, который выполняет вместо одной нормы две.

Все это было до войны.

Прошло немного времени, и это понятие - «двухсотник» - для некоторых уже устарело. У нас на заводе есть уже трехсотники и четырехсотники. Наш цех всегда был передовым, наши люди всегда хорошо работали, но я никогда не видала, чтобы люди работали так, как сейчас. Такая жадность к работе появилась, что, кажется, какое задание ни дай, - все выполнишь. Я по себе сужу: до войны я гордилась тем, что обогнала своего напарника, теперь я уже давно обогнала сама себя. Я уже выполняю задание не в два, а в четыре раза быстрей, и все мне кажется, что это еще не предел, что я могу работать лучше и быстрее. И, наверно, буду работать и лучше и быстрей. А в чем дело? Те же руки у меня, та же голова на плечах, не выросла я за это время, ни сильней не стала. Так почему же я и все другие можем теперь сутками не спать и после бессонной ночи работать еще лучше, чем раньше после выходного дня? Почему мастер гонит нас теперь из цеха, уговаривает ложиться поспать и, наконец, махнув рукой, сам идет работать? Почему во время воздушного налета, когда людей просят спуститься в убежище, все они исчезают куда - то на четверть часа, а потом появляются снова у своих станков и работают, забыв обо всем на свете, и только после слова «отбой» вспоминают, что был воздушный налет? Почему девушка, для которой раньше' было важней всего обогнать своего соседа - рабочего, теперь и не вспоминает, на каком она месте в цеху, а думает только о том, чтобы сделать быстрей и лучше?

Мне кажется, все это происходит от большой любви и от большой ненависти.

От любви к своей дорогой стране и от ненависти к убийце Гитлеру и его шайке бандитов.

Я готова сделать все, что только могу, чтобы помочь фронту, чтобы уничтожить до конца свору убийц и преступников. И так каждый в нашем цеху, на нашем заводе, в нашей стране.

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.