Когда хочется жить

И находились такие, которые шли. Ах, было даже очень много вначале... И Надя ходила на вечера, где все чаще встречала знакомых парней, которые научились фокстротировать не хуже офицеров и не хуже офицеров кричали:

- Hex жие каш маршал!

Потом они нередко уходили куда-то, - Надя еще не знала, зачем.

Тогда и среди девушек появились толстоногие агитаторши маршала. Они тоже говорили, что политика девушкам не нужна, но защита родины - это не политика. Если большевики нападут (почему-то так всегда выходило, что обязательно большевики нападут), девушки должны будут тоже взять оружие. В школах девицы маршировали, их обучали санитарному делу, учили делать противогазы, знакомили с винтовкой и револьвером.

И опять политика лезла сама в глаза и в уши.

Она иногда читала - это занятие ей досталось от матери.

Толстоногие дамы предупреждали:

- Наступает тяжелое время. Фабрики закрываются: нет заказов. Если хотите сохранить место, идите в нашу организацию.

Политика? Надя заболела от раздумий и может быть от усталости. Когда месяц спустя она пришла на фабрику, на дверях висел замок: пан Шлякман разорился и закрыл свое заведение. Подруги разбрелись куда - то. На вечере в клубе «Стрелка», куда она вздумала заглянуть, мелькали все незнакомые лица. Не было знакомых парней из «Стрелка». Те, у кого она спрашивала, пожимали плечами. Она спросила двоюродного брата тихонько. Тот объяснил:

- Пацификация, понимаешь?

Так ему объяснили комсомолки. Как раз этого Надя совершенно не понимала. Но она поняла пацификацию нюхом, когда рядом во двор ночью пришли красноглазые люди из дефензивы и увели рабочего - украинца. Мать и дочь плакали у ворот и еще бегали куда – то плакать. Они о чем - то шептались с отцом, и отец одобрительно кивал головой; тогда украинка повеселела сразу, и веселье передалось дочери. Потом они бегали куда - то опять и так их не было дома час, два, ночь. Но когда они вернулись к утру, их глаза были так же багровы от слез, и мать уже не могла плакать. И вот тогда ей стало по - настоящему страшно, и как - то совсем иначе замелькали в мозгу Сигизмунды, Владиславы, Стефаны. Она метнулась к книгам, в которых было мало любви, - к Сенкевичу, к Реймонду и Жеромскому. И она узнала, что вся жизнь до сих пор была кровь и трупы... Люди влюблялись в романах и жили какой - то незримой сиреневой жизнью, а мимо метались, как фантомы, трупные голоса, и река крови текла по большим страницам истории, в золотых обрезах которой плясали рыцари и Сигизмунды. Потом подвернулся клочок газеты, где было сказано, что на Западной Украине, здесь рядом - в Полесье и южней от галицийских полей к карпатским далям, полыхают деревни и люди купаются в крови сами и купают своих детей. Она узнала, что в этой нищей стране бывают моменты, когда людей можно убивать без суда, можно грабить их жалкий скарб, отнимать детей от матери и заставлять их смотреть на смерть своего отца. И все это называлось пацификацией, что значит умиротворение... И она никак не могла понять, почему путь к миру так залит кровью.

Тогда она впервые подумала о Москве. - Нет ли там, спасения? Две сестры ее были там. Когда от них приходили вести, вести были хорошие. Отец говорил:

- Пусть дети живут там, где им хорошо. Подруги - те, у которых была дружба со «Стрелком», - посмеивались:

- Поезжай, поезжай. Там тебя отдадут какому - нибудь бородатому комиссару, и он будет над тобой измываться день и ночь; а потом выбросит на улицу или просто убьет.

В Варшаве у Нади был дядя. Дядя был советский: он работал в торгпредстве. Надя написала дяде.

- Можно приехать? Дядя ответил:

- Можно.

И год она прожила в Варшаве. Дни тянулись пусто: работы не было, по улицам толпами ходили безработные. Впереди были года. Что г. них? Пустая безнадежность зияла в окне. Надя гуляла по улицам и по-прежнему танцевала фокстроты, но она, как и раньше, ни разу не видела живого большевика и живого комсомольца. Зато она не раз видела их полуживыми: когда с Воли, из Праги приходили демонстранты, полиция стреляла, и тогда многих уносили в крови в больницу. Они, полуживые, понравились ей - отважные, бесстрашные ребята. Но дядя сказал, что живые лучше. Тогда она подумала:

- Мне семнадцать. Что будет дальше?

Впереди было ничто. Гора кризиса наваливалась на Польшу, давила. Каждый вечер в морг привозили холодные трупы. Люди уставали; бороться, и смерть казалась легкой. Люди стали выбрасываться из окон: нет средств на револьверы. Так трудно даже умереть в Польше. И тогда - то она твердо решила: